— Так, конечно…
— Вот! Но этого не происходит!
— Не происходит.
— Работа штаба же напротив, приобрела форму подсматривания за саперами и выжидания, когда Бис привезет с маршрута очередной «груз-200»… Старшие чудо-командиры! Они как будто проверяют нас на прочность!
— Егор, ты все равно ничего не докажешь! Не рви сердце…
— Ух-х… как я зол, а! — размашисто шагал Егор по палатке. — Совести еще хватает, обзывать нас — «одноразовыми»… Постеснялись бы! Расписались в своей нерадивости и безграмотности, и виноватых ищут вокруг. Ну не дибилы они?! Конечно, это же легче всего пиз. еть о выполнении утвержденных группировкой мероприятиях, но и там, как я подозреваю, не все грамотные сидят!
— Это точно! — согласился Кривицкий.
В действительности, Егор высказывался честно и, по сути, в его словах была доля истины. В сложившихся обстоятельствах, штаб бригады, в лице комбрига и отдельных офицеров управления, за исключением разве что подполковника Крышеского и временного замполита, не только относился к старшему лейтенанту Бису с предубеждением, но и испытывал такие же ложные чувства ко всему личному составу саперной роты. Противников было много. Люди, подобные им и склонные занимать пассивную жизненную позицию, так сказать плыть по течению всеобщего перенебрежительного отношения, были убеждены в том, что раз их мнение единогласно с мнением первого лица бригады, значит их мнение объективно и беспристрастно. Но это было ошибочно, тем более к тем, кто выполнял сложные оперативные и боевые задачи. Между тем, преверженцы комбриговского мнения негнушались и не упускали возможности за глаза унизить, как лично Биса, так и работу всего саперного подразделения, квалифицируя ее как безграмотную, не прибегая к тому, чтобы каким-либо образом изменить или переломить ход текущих событий. Командир бригады совершенно не стремился хоть как-то образом минимизировать гибель солдат-саперов, предпочитал уклоняться от принятия ответственных решений, пользуясь правом срывать злость на лейтенанте-сапере, обвиняя его в отсутствии результатов его специфической работы, обвиняя в подрывах личного состава и его личной безграмотности.
В силу этих обстоятельств, отношения Егора с командованием сложились взаимно негативными, разве что за редким исключением отдельных командиров и начальников.
— Бог им судья! — сказал Егор, оборачиваясь к Кривицкому. — Хотя мое мнение — другое: тех, кого Бог, по каким-то причинам не заметил… например, помешала крыша штаба… и не наказал за совершенные ими преступления, нужно корректировать и исправлять — людям…
— Что ты имеешь в виду? — хитро посмотрел Кривицкий на Егора.
— Карать надо! Со всей строгостью… чтобы не думали, что война все спишет! Моему солдату нужно каждое утро в ноги кланяться, за то, что он тащит на себе тяжелейший груз военных испытаний, а в некоторой степени, и военных преступлений, — не сломался, не пал духом, не потерял веры!
Вечером Егора и Винокурова пригласили в офицерскую столовую.
— Ты идешь? — спросил Винокуров.
«Банкет по случаю дня инженерных войск», — догадался Егор и отказался:
— Нет, я не пойду.
— Как знаешь, — сказал Винокуров и ушел, но через десять минут пришел замполит бригады майор Медведь.
— Комбриг приказал… — сказал Медведь. — Винокуров сказал, что ты отказался…
Оказалось, что это очень сильно ударило по самолюбию Слюнева, и он решил укротить буйный нрав лейтенанта Биса, являющегося бесспорным именинником «дня инженерных войск» и в тоже время персоной «нон-града», которой выказал свое расположение «король».
Спорить было бессмысленно, и вынужденный неформальным приказом комбрига Егор пошел на унизительный банкет.
…Егор сидел и ловил на себе надменные, пренебрежительные взгляды. Тупо скалился. Они презирали его, а Егор презирал их. Егор считал себя фигурой значимой, от которой в данный момент войны, в данном месте значит многое, и Егор этим всячески пользовался, от чего ему тоже прощалось не мало. Люди напротив: тоже это знали; и знали, что Егор это знает и этим пользуется…
Егор смотрел на них с презрением. Здесь были люди «важные», «мужественные» орденами и медалями, ежедневно просыпающиеся в то время, когда Егор уже брёл по заминированному городу; а потом они спокойно завтракали в тот самый момент, когда он «колдовал» над очередным радиоуправляемым фугасом в надежде пообедать его, выжить. Егор старался заглянуть каждому в глаза. Единственные два человека, которые казалось Егору, искренне сочувствовали ему, были подполковник Крышевский и майор Медведь. Егор взглянул на Винокурова.
Подполковник Винокуров, начальник инженерной службы, академик, лысоватый мямля, был с головой в своей тарелке в буквальном смысле, как если бы он был голоден или не хотел никого видеть, ничего говорить. А он ничего и не говорил, поскольку ничего сказать не мог. Трусил. Совсем недавно он «соскочил» с этого чертовски опасного занятия — инженерной разведки, подставив вместо себя бывшего повара Гену Кривицкого, — далеко не сапера. Подставил… Именно так все и было. Предлог нашелся сразу: подполковник, офицер штаба, глядя на остальных управленцев, желал пополнить «спящий» штаб и, как и все, боялся смерти. Война — удел молодых, — летящих к звездам. Так что, подставив Кривицкого, Винокуров сейчас был в своей тарелке; а Кривицкий в палатке саперной роты, лишив саперов, в своем лице, последнего высокого защитника. А защищать Егора от нападок «паркетных штабистов» теперь — значило — обратить на себя внимание. Так что Винокуров молчал. А Егор сидел и озирался:
«Вот они — офицеры принадлежащие штабу. Координируют мои действия, управляют подразделениями. При удачном стечении обстоятельств и времени… рано или поздно… у меня тоже есть шанс стать офицером управления штаба. Стать таким же, как они! Многие оправдываются, что в свое время они тоже были на передовой, были командирами взводов… рот; и только сейчас они осели в штабе… Тыловые тактики! Ну, конечно… штаб «кишит» боевыми офицерами, насколько начальник продовольственной службы и начальник вещевой службы могут быть боевыми… Что ж попав под обстрел, такой начпрод и начвещ неприменно будет считаться боевым! Правда, и реальные боевые офицеры едва попав в штаб, почему-то быстро забывают обо всем… и обо всех… и о передовой в частности! Сейчас, напрягая складки своих рыхлых лиц, они орут мне в морду, ссылаясь на необратимость отданного распоряжения… трясут дряхлыми руками, чьи размашистые подёргивания в воздухе, представляются мне «кутузовскими» жестами на движение Московского легиона, в составе которого четыре гренадерских батальона пехоты, четыре эскадрона карабинеров, два эскадрона гусар, казачья команда, егеря, артиллерия… Всего: пять тысяч семьсот семьдесят пять человек, — молодых рекрут и добровольцев. Да… — мысленно вздохнул Егор, — оглянувшись назад, чего мне собственно и необязательно делать, я вижу свои группы, состоящих из грязных, чумазых и голодных сапёров-разведчиков, которые и ясной цели-то не видят этой войны… Не знают! Не задаются и вопросом — ради чего им, восемнадцатилетним, сдались эти заминированные улицы. И почему, ежедневно подрываясь на фугасах, они, молча, меняют друг друга в боевых порядках, и не робща, подрываются вновь… А пока, я сижу и вижу перед собой штабных клерков… военных рекогносцеров! Я вижу их точно так же ясно, как вижу и других, что встречаются мне за воротами «базы»… пока эти, сидят сейчас передо мной. И перед собой сидящими, я их вижу повседневно. В их пустых глазах ничего нет! Их больше интересует утренняя очередь в умывальник, чем то, что происходит за воротами дислокации, в моем подразделении, с моими солдатами! Иногда, вернувшись с инженерной разведки, раньше обычного, в районе одиннадцати часов, и поднимаясь на второй этаж штаб для доклада о минной обстановке и проведенных мероприятиях, я встречаю на лестничном марше спускающегося в душ какого-нибудь заспанного «военачальника»… И в то время, когда я отмечаю в маленьком, карманном календарике, с одной стороны которого ельцинская физиономия губернатора Максюты — чудом, прожитые дни… эти «боевые офицеры», отмечают очередной день, стоимостью — девятьсот пятьдесят рублей! Наши шансы на этой войне явно не равны! — Егор сидел с плохо скрываемой злостью, с низким лбом, с грубой гордостью, с жестким, недоверчивым и равнодушным видом, к тому, что они говорили и что желали. — Как они вообще могут так… в глаза… кривить сердцем! Или это такое равнодушие! Произносить пожелания, не желая его от души… Какое двуличие! Подлое лицемерие! — мысленно взрывался Егор негодованием и пренебрежением к людям, которые, как он считал, безучастны, бездушны, а значит, его не достойны. Егору хотелось — и надо было уходить — встать и откланяться, сослаться на завтрашние задачи, на ранний подъем, на всю сложность предстоящего дня. На этом банкете, выполняя в данный момент боевые задачи, отсутствовали уважаемые Егором офицеры-спецнзовцы — Володя Булатов, Олег Степнов; они лежали сейчас где-то в засадах, в городе. — А значит и мне здесь делать нечего! — решил Егор. — У меня за стеной столовой, готовиться свой стол, приглашены близкие и дорогие мне, моему сердцу люди — настоящие, боевые друзья, боевые товарищи, те, с кем я, делю не только еду с котелка, но и встречный, автоматный огонь…»
