– А ты об этом скажи где-нибудь у нас, на тихановском сходе. На вас, мол, мужики, пять процентов, а на гордеевских ноль целых хрен десятых.
– Митрофан Ефимович!
– Слушай, давай конкретно. У них же там этот самый подрядчик на рысаке…
– Звонцев, что ли? Он в селькове теперь работает. Хозяйство у него середняцкое.
– А мельники?
– И у тех по лошади и по корове, а мельница подоходным налогом обложена.
– Да ты что, не понимаешь? Кулака надо обложить в особом порядке, с учетом дохода от тех источников, которые у середняка не обкладываются.
– Да нет же кулаков у них.
– Ну черт с ними! Пусть назовут их богатой частью зажиточного слоя. Какая разница?
– А тогда зачем было меня посылать? Вызывайте сюда Акимова и прикажите ему – столько-то хозяйств выделить на индивидуальное обложение.
Тяпин покривился:
– Ты чего, смеешься, что ли? Вся налоговая политика так построена, что она представляет широчайшие права местным органам, то есть деревенскому активу, бедноте, сельсовету. А если райком начнет устанавливать налоги, это будет извращением. За такое дело нам по шее надают.
– Ну, вот и договорились. Я, как представитель райкома, утверждаю, что гордеевский актив поступил правильно.
– А то тебя за этим посылали, – проворчал Тяпин. – Что там с излишками? Зенин говорит, что он нашел излишки, но якобы вы с Акимовым отказались составлять акт.
– Я работник райкома, а не агент уголовного розыска, – сказала Мария с вызовом. – Я не стану лазить ни в подполы, ни в подпечники и выгребать оттуда хлеб.
– Это, Маша, называется чистоплюйством. Извини, но тут я тебя не понимаю.
– А ты сам полез бы в подпол?
– Если прикажут…
– Кто прикажет? Зенин?
– При чем тут Зенин?
– При том. Эти оборотистые Сенечки, как шишиги, снуют у нас за спиной и подталкивают нас к обрыву. Сунься туда в подпечник. А если что случится, кто будет отвечать? Зенин? Нет, в ответе будет руководитель райкома, а Сенечка за нашей спиной руки умоет.
Тяпин забарабанил по столу пальцами:
– Н-да… Между прочим, он на тебя докладную подал. Пишет, что работала там на стихию, что прикрывала от критики растратчика колхозного хлеба.
– На клевету этого типа готова ответить в любом месте.
– Придется на бюро разбирать. – Тяпин потер лоб и спросил без видимой связи: – Как там Андрей Иванович поживает?
– В субботу луга собирались делить. Я еще и дома-то не была.
– Кобыла не нашлась?
– Пока нет.
Тяпин состоял в родственной связи с Бородиными; брат Андрея Ивановича, Максим, был женат на тетке Тяпина, на Митревне, по-уличному прозванной Сметаной. Отец Тяпина погиб в мировую войну, а вырастил Митрофана Максим Иванович. Он увез его на Волгу, отдал в школу юнг с механическим уклоном, а потом взял к себе на пароход «Гоголь», где работал боцманом. На этом пароходе начинал свой трудовой путь с кочегара и Митрофан Тяпин. В зимний отпуск двадцать седьмого года Тяпин был избран в Желудевский волостной комитет как представитель рабочего класса, то есть выдвиженец. С той поры и потянулась его руководящая линия. Ему в значительной мере обязана была Мария своим переводом в райком.
– Ну что ж, Маша, ступай домой, отдыхай… – отпустил ее наконец Тяпин. – Прямо скажу, огорчила ты меня на этот раз.
– У меня иного выхода не было.
– Разберемся.
Прежде чем идти домой, Мария решила заглянуть на работу к Зинке и рассказать ей о Сенечке. Зинка работала в коопторге продавцом. Время близилось к обеду. Когда Мария подошла к магазину, зеленая, окованная жестью дверь закрылась перед ее носом. Она заглянула в зарешеченное окно. В магазине еще толпились несколько человек, Зинка стояла за прилавком. Пока Мария заглядывала в окно, дверь отворилась, вышло три женщины, и снова невидимая рука закрыла дверь перед носом Марии.
– В чем дело? – крикнула она в притвор. – Пустите меня. Слышите? Мне нужен продавец.
– Закрыто на обед, – ответил из-за двери голос Сенечки.
– Мерзавец!
– Поосторожней выражайтесь.
Мария решила войти в магазин со двора, в складскую дверь. Но и эта дверь была заперта. Она долго и настойчиво стучала в нее кулаком. Наконец изнутри спросил спокойный и насмешливый голос Сенечки:
– Кого надо?
– Негодяй!
Мария бегом обогнула здание и вновь заглянула в окно. Зинка все еще стояла за прилавком, но народу уже не было. Мария сильно застучала в переплет. Зинка увидела ее, сделала удивленное лицо и побежала к выходной двери. Наконец-то массивная дверь со скрежетом распахнулась перед Марией. Она вошла с бледным от злости лицом и, оттолкнув рукой Зинку, с порога кинулась к Сенечке. Он стоял руки за спину и как ни в чем не бывало поглядывал в окно.
– Жалкий трус и доносчик! Я тебя презираю, как недостойного интригана, – крикнула, почти задыхаясь от ярости.
– Что случилось, Маша? В чем дело? – испуганно спросила Зинка.
– Ты не меня спрашивай. Ты вон кого спроси!.. Жениха своего.
Сенечка по-прежнему поглядывал в окно, кривя в насмешке свои тонкие бесцветные губы.
– Семен, что произошло?
– Старшая сестра гневается, что я не служу ей на задних лапах, а имею собственное мнение.
– Мнение, которое подшивают в дело, не собственное, а подложное.
– Моя комсомольская совесть…
– Велит тебе писать доносы? – перебила его Мария.
– Да что с вами, в конце концов? Может, поясните? – теряя терпение, крикнула Зинка.
– Выставь его за дверь! Мне надо поговорить с тобой, – сказала Мария.
– Маша! – Зинка умоляюще смотрела на нее, беспомощно опустив руки.
– Не трудитесь понапрасну, Мария Васильевна, – сказал Сенечка. – Я отсюда никуда без Зины не пойду.
– Не рано ли распоряжаешься ею? А ты чего молчишь, язык отнялся? – набросилась Мария на Зинку. – А может быть, ты с ним заодно? Спелись! Пойдешь с ним по амбарам шарить?
У Зинки задрожали губы, и редкие, как горошины, слезы покатились по щекам.
– За что вы его ненавидите? – всхлипнула она. – И Андрей Иванович, и ты, и Федька Маклак…
– За то, что он аферист… Он хуже Лысого, хуже Ваньки Жадова. Те хоть грабят по ночам. А этот днем войдет и без ножа зарежет.
– Вот как вас взвинтила моя непримиримость в идеях классовой борьбы.
– Классовой борьбы? Не ври! У тебя только одна идея – как бы погреть руки на чужом горе.
– Маша, так нельзя. Он ведь живой человек. Он одинокий…
– Может, его пожалеть надо? – усмехнулась Мария. – Ну, жалей. Ты у нас добрая… Только смотри, кабы он не укусил тебя.
– Я… я люблю его, – Зинка заплакала навзрыд и уткнулась Сенечке в плечо.
– Ну что, Мария Васильевна, убедились? Ваш старорежимный домострой не действует. Времена не те. – Сенечка глядел снисходительно и с выражением превосходства.
– Можешь утешать его, где угодно и сколько угодно. Меня это больше не касается. Но имей в виду: в нашем доме чтобы ноги его не было. – Мария откинула железный крюк и вышла из магазина.
Дома Мария застала Васю Белоногого и Зиновия Тимофеевича Кадыкова. Гости сидели в горнице за столом. На столе шумел самовар.
– А, сестричка-лисичка! – приветствовал ее Белоногий. – Ну, какого серого бирюка из лесу привела да приручила?
– И волков боюсь, и в лес не хожу, – отвечала Мария, здороваясь.
– Что так? Вроде бы Обуховы не из робкого десятка? – шумел Вася.
– Она у нас такая лиса, что к ней не токмо что волки, медведи прут на поклон, – сказала Надежда с оттенком гордости. – Отбою от них нет. А ты – в лес идти?
– Надя! – вспыхнула Мария. – Чего ты городишь?
– Ну, ну, застыдилась. Тоже мне – девка красная. Активист, называется, – проворчала Надежда. – Садись к столу. Проголодалась, поди.
Мария села рядом с Кадыковым. Тот чинно поздоровался за руку. На столе перед ним лежал раскрытый блокнот и карандаш.
– Маша, давай на мою сторону! – позвал ее Андрей Иванович. – Зиновию Тимофеевичу кое-что записать надо.
– Пожалуйста, пожалуйста! – Мария пересела.
– У нас тут беда стряслась, – сказала Надежда, пододвигая ей чашку и наливая чай. – Вчера вечером в Волчьем овраге свистуновского мужика убили. Ты, может, его знаешь? Он ветеринаром работал. Мы еще в двадцать третьем годе сватали у него старшую дочь за нашего Матвея.
– Не помню, – сказала Мария.
– Да где тебе помнить? Ты еще в гимназии училась. Красивая девка была.
– Кто, Маша? – усмехнулся Белоногий.
– Какая Маша! Дочь ветеринара.
– Что ж вы ее не сосватали?
– С таким женихом не больно развернешься, – сказала Надежда. – Вот тебе, собрались ехать на смотрины, свататься… А он и заявился в сапогах, в свитке, и кушаком подпоясан. Как извозчик. Ты куда, говорю, собрался – в извоз или на смотрины? А он мне – попа видно и в рогоже. Ну да, попа видно в рогоже, а дурака по роже. С той поры мы с ним и познакомились.
– С кем, с попом? – спросил Белоногий.
– С каким попом! С ветеринаром. – Надежда обернулась к Марии: – С нас тут допрос сымают.
