Когда они вышли из избы, Мария потянула за рукав Успенского, давая знак ему остановиться.
– Иди, мы сейчас догоним, – сказала она Герасимову, и когда тот с Килограммом отдалился, добавила: – В избе брать нельзя – детей перепугаем… Надо вызывать на улицу.
– Это верно… Шуму меньше, – согласился Успенский.
Очередного члена сельской ячейки вызывали на двор.
– Матвей, выйди на минуту! – упрашивал его Костя.
– Входи в избу, – послышалось из сеней.
– Нельзя… Партийная тайна.
– Тогда говори через дверь.
– Да ты что, очумел? О партийных делах орать на всю улицу?
– Ладно, сейчас выйду, – сдавался Матвей.
Таким манером вызвали и еще двух человек. На улице им освещали фонарем лицо и говорили строго:
– Ты арестован!
Потом подносили тот же фонарь к Успенскому – высокая фуражка с кокардой, золотые погоны, портупея и борода сражали беднягу, как удар грома; понуря голову, он устало опускал плечи и покорно шел за конвоем.
Привели к школьной кладовой, отперли железную дверь, скомандовали:
– Проходи по одному!
– Надолго нас?
– Утром вызовут… Живей, живей!
Лязгнула дверь, щелкнул нутряной замок:
– Счастливо ночевать!
Из кладовой что-то вполголоса проворчали.
– Поговорите у меня! – прикрикнул Костя.
И, отойдя от кладовой, зашептал Успенскому и Марии:
– Вот вам ключи от школы. Возьмите вино, что там осталось, и давайте в канцелярию. Вызывать будем туда. Кто экзамен выдержит, тому благодарность и стопку водки. А кто опозорится, тому порицание. А Килограмма увольнять надо. Вот проходимец.
– А ты куда? – спросил Успенский.
– Побегу за реку – что-то тех не слыхать. Чего они там валандаются? – Костя взял фонарь и помотал вдоль берега.
– Ну, атаманша, что скажешь? – спросил Успенский, беря за руки Марию и притягивая к себе.
– Никогда не думала, что так просто и уныло можно хватать людей, – сказала она с легкой дрожью в голосе.
– Ну, ну, не заигрывайся!
Он поцеловал ее в губы и, сняв фуражку, зарылся лицом в ее волосы.
– Митя, пойдем отсюда, – сказала она тихо. – Еще заметят из кладовой.
– Пошли!
Они шли быстро, втайне друг от друга думая, что идут в ту комнату только затем, чтобы взять вино и выйти на волю, на речной берег или в просторные, голые школьные классы, бродить бесцельно, бездумно взявшись за руки.
Когда он открыл дверь в комнату, пропустил ее вперед, она испуганно сказала:
– Как здесь темно! – и отшатнулась к нему.
Он одной рукой обнял ее, а другой, нащупав на дверном косяке крючок, накинул его в пробой.
– Что ты? Зачем? – спросила она шепотом, пытаясь найти рукой крючок и отпереть дверь.
– Не надо, Маша, не надо, милая! – умолял он ее и, схватив ее руку, стал целовать запястье, потом шею, волосы, щеки, приговаривая: – Я не могу без тебя, не могу… Милая.
Их губы встретились, и Машина рука повисла вдоль бедра плетью. Услыхав, как он суетливо, путаясь, расстегивал пуговицы на куртке, она воспрянула:
– Не надо! Слышишь? Не надо…
Сопротивлялась упорно и долго, пока он не выбился из сил, не отошел от нее, сердито отвернувшись к окну.
Она гладила его по волосам, как маленького:
– Смешной и глупый…
– Ты меня совсем не любишь, – глухо отозвался он. – Или я не понимаю тебя.
– Я сама лягу. Только ты не трогай меня. Слышишь? Не трогай.
– Как хочешь…
Их разбудил частый и громкий стук в дверь. Успенский, очнувшись в серой предутренней мгле, увидел кожаную куртку и офицерский френч, валявшийся на полу, и дальше к окну на стуле целый ворох белого белья. Только потом он заметил спящую рядом с ним Марию. В дверь снова настойчиво постучали. Маша испуганно воспрянула. Успенский показал ей палец: «Чш-ш!» Потом спросил:
– Кто там?
– Дмитрий, открой! – крикнул Костя.
– Не могу… В чем дело?
– Ну так выйди скорее! Тревога.
Успенский встал с кровати и в одних трусах вышел в сени.
Через минуту он вернулся:
– Маша, вставай! Одевайся поскорее… У этого балбеса, у Бабосова, один человек сбежал.
– Какой человек? – не поняла Мария.
– Ну, арестованный. Вернее, его еще не успели арестовать. Он сиганул с кровати в окно. И в поле убежал в одних подштанниках. Кабы в район не утопал. Вот будет потеха…
На другой день, часов в десять поутру, Мария Обухова сидела в кабинете Тяпина, понуро свесив голову. Митрофан, засунув руки в карманы, ходил размашисто по кабинету, насупленно поглядывал своими круглыми медвежьими глазками себе под ноги. Его большая голова словно ощетинилась вздыбленным бобриком темных волос.
– Не понимаю, как можно шастать ночью по домам в офицерских погонах и таскать в каталажку людей. Да еще кого? Коммунистов! Не понимаю… – останавливался он перед Марией и крутил головой. – Ты хоть скажи толком, кому пришла на ум такая идея?
– На бюро ячейки обсуждали. Приняли сообща.
– По пьянке, что ли?
– Когда обсуждали, были трезвые.
– Не понимаю… Не понимаю!
– А чего тут не понимать, Митрофан Ефимович? Каждый день им звонят, спрашивают, требуют: вы готовитесь к чистке? Каким образом?! А вот. Письма печатают к женам да к родителям – кто хочет дом построить, кто перину купить.
– Эка беда, письма напечатали!
– Что значит беда? У нас есть закон, охраняющий тайну переписки.
– Ежели ты коммунист, у тебя не должно быть секретов от партии.
– Вот они так и рассуждали на бюро. Никаких секретов быть не должно. Раз идет чистка, выкладывай все наружу.
– А зачем прибегать к хитрости?
– Дак кто ж тебе так расскажет, что у него за душой?
Тяпин почесал затылок, поглядел на Марию и усмехнулся:
– Вообще-то, резон, – он сел за стол, плутовато прищурил один глаз и спросил: – А много у вас раскололось?
– В нашей группе один… сельский уполномоченный. А вторую группу и собрать не успели: арестованный сбежал. Они его в поле до утра искали.
Тяпин опять закрутил головой, засмеялся:
– Это ж надо! В одних подштанниках прибежал в Сергачево, к милиционеру Симе и стучит в окно: вставай, говорит, Советская власть кончилась, Колчак пришел! Какой Колчак? – спрашивает Сима. – Тихановский, что ли, Семен-хромой? Нет, говорит, настоящий, который с гражданской войны. Дурак, его ж расстреляли!
– Это ваше счастье, что Возвышаев в округе. Он бы вам показал Колчака с Деникиным, – сказал Тяпин иным тоном. – Поспелов шуметь не любит. Но Косте Герасимову это даром не пройдет. От ячейки его отстранят.
– А ему что. Он учитель.
– Ну, не скажи. Небось закатают строгача в личное дело – и в учителях покрутится. Ладно, перейдем к делу. Что там у вас в Гордееве с Зениным приключилось?
– Он уже успел наябедничать?
– Что значит наябедничать? Он обязан доложить.
– Подлец он и демагог!
– Ну, меня ваши личные отношения не интересуют. Скажи, как дела с излишками? И сколько хозяйств выявили для индивидуального обложения?
– Тут в двух словах не скажешь.
– Скажи в трех.
– Таких хозяйств, чтобы подходили под индивидуальное обложение, в Гордееве нет.
– Так… Скажи проще – кулаков в Гордееве нет. Значит, ты разделяешь мнение тамошнего актива? На каком основании?
– Я говорила с председателем сельсовета Акимовым. На другой день, то есть в воскресенье, собирали актив. Обсуждали каждое хозяйство в отдельности. И потом, я сама знаю эти хозяйства… Лично.
– Я, может быть, не хуже твоего знаю их. Ну и что?
– Как что? Я все-таки отвечаю за свои слова.
– Кому нужен этот ответ? Ты получила задание? От райкома! Я тебя предупредил: бюро вынесло постановление – выявить кулаков в Гордееве. Поручило эту задачу нам, райкому комсомола. Выявить! Понятно? А ты мне об чем толкуешь?
– Ну а если их нет?
Тяпин навалился грудью на стол:
– Разговоры, что у нас не стало кулаков, – это попытка замазать классовую борьбу в деревне. Тебе, инструктору райкома, заворгу, не к лицу такие разговоры.
– Я не отрицаю наличия кулаков вообще в деревне. Я говорю только, что в Гордееве их нет.
– Так что ж прикажешь, за счет Гордеева довыявлять кулаков где-нибудь в Желудевке или в Тиханове? Ты что, маленькая? Есть определенный процент, установленный не нами… На ноябрьском Пленуме сказано – обкладывать налогом в индивидуальном порядке не менее двух и не более трех процентов всех хозяйств. Ясно и понятно. Рассуждать здесь нечего.
– Вот именно, не более трех процентов! – воскликнула Мария. – Это же специально, чтобы меру знали. Не то дай волю какому-нибудь Сенечке или Возвышаеву, так они тебе поголовно всех обложат.
– Ну, в чем дело? Давай выявлять эти два процента.
– Два процента это ж дается на округ, на район в целом. При чем же тут каждая деревня? В иной, может, пять процентов кулаков, а в другой ноль целых пять десятых.
– А ты об этом скажи где-нибудь у нас, на тихановском сходе. На вас, мол, мужики, пять процентов, а на гордеевских ноль целых хрен десятых.
