смерил запоздалого путника недовольным взглядом.
– Мест нет, – буркнул он и собрался захлопнуть дверь, но мужчина ловко подставил ногу в дорожном сапоге.
– Я ищу хирурга.
– Нет здесь хирургов, поищи в другом месте.
Хозяин повторил попытку захлопнуть дверь, для чего хорошенько приложил ею того по ноге, но в зазор просунулась рука в перчатке. Войти мешала лишь дверная цепь. Незнакомец наклонился к самой щели, с полей его шляпы капала вода, но лица не было видно – только зубы и глаза поблескивали в темноте.
– Его зовут Эшес Блэк.
– Сказал же, нет в нашей деревне таких, поищи в соседней.
– Он из Бузинной Пустоши…
Услышав название, старик испуганно вскинул глаза, и даже нитки на его колпаке затряслись. Он глянул на коня за спиной незнакомца и сглотнул. К седлу был приторочен большой темный баул с серебряными пряжками.
– Не знаю я про это, господин, ничегошеньки не знаю! Господом Богом заклинаю, пустите дверь!
– Кто там, Онагр?
В проеме мелькнули папильотки и две круглых щеки.
– А ну вернись в постель! Вот ведь неуемная баба!
– Может быть, вы мне поможете, сударыня? – Голос бархатом скользнул из-под шляпы.
– Она об этом месте ни сном ни духом, господин! Мы всего лишь простые…
Тут старик снова что-то увидел за его плечом, и на этот раз поседели его глаза, а сношенные, как старые стельки, губы беззвучно зашевелились.
Незнакомец тоже обернулся: там из нитей дождя и мрака сплелся силуэт огромного черного пса. Мягко переступая лапами, он шел по дороге прямо в их сторону, и разрезавшие небо молнии отражались в его глазах огоньками.
Старик тут же воспользовался секундной заминкой и захлопнул дверь. Скрипнул задвигаемый засов, и кто-то, всхлипнув, привалился к косяку с другой стороны.
Мужчина сделал шаг навстречу псу. Зверь замер в дюжине ярдов от него, а потом повернулся туда, откуда пришел, и кинул на него выжидающий взгляд.
– Так ты явился за мной? Чтобы отвести в Пустошь?
Глухой отрывистый лай.
Мужчина улыбнулся.
– Хороший песик.
Глава 18, в которой Охра плачет, а мастер кричит на Твилу
Запах гари Твила почуяла еще на лестнице. Она вбежала в кухню и тут же закашлялась: все помещение было заполнено густым черным дымом, который валил из котелка. Продолжая кашлять и прикрывая глаза и нос рукавом, она бросилась к нему и, подхватив на ходу полотенце, сняла с огня. Еще немного помахав тряпкой, чтобы разогнать дым, она заглянула внутрь и увидела лишь черные ошметки.
– Твила…
Едва не подпрыгнув от неожиданности, она обернулась и увидела Охру. Та сидела на полу под полками с кухонной утварью, прислонившись к стене и подтянув коленки к груди, совсем как девочка. Вокруг синими льдинками рассыпались осколки стекла. Соль мерцала алмазной крошкой на грязном полу.
Твила приблизилась к ней и опустилась рядом. Охра подняла на нее невидящие глаза.
– Охра, – она тронула кухарку за рукав, – у тебя кровь.
Та опустила взгляд и будто впервые увидела свои руки. Они были сплошь в порезах, а в правой руке она все еще сжимала острый синий осколок. Твила мягко вынула его, и Охра с удивлением посмотрела на свою ладонь, а потом подняла на нее глаза.
– Я не специально, – пролепетала она, – правда, я не знаю, как это вышло… Я пришла утром на кухню, как обычно, и поставила вариться кашу. А потом думаю: дай-ка спеку пирог со свиным паштетом, еще четверть круга осталось… но тут же вспомнила, что замочила накануне изюм, и решила сделать с изюмом. Потянулась к полке за деревянной скалкой, ну, ты ее знаешь, такая длинная и узкая… ею удобнее всего тесто раскатывать… гляжу, а там… это, – Охра кивнула на осколки и, рыдая, уткнулась ей в плечо. – Я не специально, – твердила она, – не знаю, как это вышло… я ведь ее и пальцем не тронула, она уже была такая, рассыпавшаяся, когда… я… пришла… и… открыла шкаф… правда, – всхлипы контрапунктом прошивали каждое следующее слово, – ты… же… знаешь, как я ее… берегла, ну, подтверди! – Она с надеждой заглянула Твиле в глаза и заторопилась, будто оправдываясь: – Пылиночки с нее сдувала, уж так охраняла… я бы… ни за что… ее… не разбила…
– Знаю, Охра, я все это знаю, – Твила погладила ее по голове и промокнула блестящие от слез мягкие щеки. – Ты здесь ни при чем.
– А кто… тогда… при… чем? Ведь это из-за меня…
– Это не ты разбила скалку, никто бы лучше тебя ее не уберег. Так произошло, потому что… – Твила мягко отстранилась и порылась в кармане, – вот, это просили передать тебе.
Охра, резко прекратив всхлипывать, уставилась на жестяной кружок на ее ладони. Потом бережно, будто боясь, что и он рассыплется в стеклянную труху, стоит только коснуться, взяла его.
– Значит, ты видела моего Вилли? – спросила она безо всякого удивления.
– Да. Вчера вечером.
– Но… почему он пришел к тебе, почему не пришел… попрощаться со мной?
– Наверное, не мог. Уверена, ему и так нелегко было это сделать, но он бы очень хотел…
– Нет, – перебила ее Охра глухим голосом, – ты не понимаешь. Все это случилось из-за меня.
– Охра, не ты топишь корабли, такое случается.
Кухарка подняла на нее воспаленные глаза, в которых стеклом застыли слезы. Это страшно – видеть человека, который больше не может плакать.
– А ты знаешь, с чем он уплыл? С материнским проклятьем, вот с чем! – Лицо Охры исказилось, а потом разгладилось, и голос, когда она заговорила, был совсем другим, звучал откуда-то из глубин памяти. – Вилли всегда мечтал о море, с самого детства. Говорил: «Вот возьмут на корабль, и сразу уплыву». А я, когда это слышала, всегда очень ругалась… потому что боялась, так страшно боялась, ты себе представить не можешь, Твила! Что вот возьмет мой мальчик и взаправду уплывет. И что мне тогда делать? Да где ж это видано, чтобы дети сами решали свою судьбу! – Охра горько усмехнулась и покачала головой. – Родителям-то оно всегда виднее, они-то знают, что для них лучше. Вот и мой Вилли должен был стать плотником, как и его отец… так что ругала его за глупые бредни, а в душе-то, в душе всякий раз мертвела от страха, что настанет-таки этот день, и уплывет от меня мой мальчик… Он был чуть постарше тебя, когда его взяли на корабль.
Твила постаралась восстановить в памяти самый первый образ явившегося ей моряка, но перед глазами упорно маячило синее лицо…
– Наверное, лет восемнадцать?
– Семнадцать, ему было семнадцать. Ты ведь его
