видела? Правда, красавец?
Твила поспешно кивнула:
– Да, Охра, мне сразу его лицо показалось знакомым. Он очень на тебя похож.
На губах кухарки промелькнуло подобие улыбки. Она повертела монету.
– Она была с ним с самого детства, это я ему подарила, когда было годков пять. Он всегда носил ее на шее, как амулет… перед отплытием пришел прощаться, а я, помню, так и не вышла. Велела отцу сказать, что ушла к соседке. Он оставил на столе эту скалку и ушел… а я, представь, Твила, я ведь пришла на пристань, пряталась за доками до самого того момента, пока его корабль не сделался во-о-от такой малюсенькой точкой на горизонте, не больше этой монетки… и тогда еще продолжала смотреть. Кто же знал, что это была наша последняя встреча? Мой Вилли уплыл, так и не узнав, как сильно я его любила, и унося с собой только вот эти мои последние растреклятые слова, за которые казнила себя каждую минуточку последующей жизни…
Стекло дрогнуло, и беззвучные слезы снова заструились по резко постаревшим щекам.
– Охра, он знал, он все это знал! – Твила порывисто обняла кухарку и прижала ее голову к груди. – Поэтому и пришел вчера, и отдал эту монету. Он уже давным-давно тебя простил и хочет, чтобы и ты себя простила!
В минуты такого горя можно слышать, как воет душа. Вот и Охра сотрясалась так, будто слезы лились из каждой точки тела.
– Не должны родители проклинать детей, Твила, и не должны дети умирать раньше родителей, это… это неправильно! Так неправильно! – беспомощно повторяла она, пока Твила ее укачивала. – Когда у тебя будут свои дети, почаще говори им, что ты их любишь, обязательно говори! А иначе как они узнают?
– Они знают, Вилли знал…
– И никогда, слышишь, никогда не ссорьтесь, если кому-то из вас предстоит дорога…
– Ш-ш-ш…
Они сидели на полу, среди синих осколков, дыма и рассыпанной соли, пока наконец рыдания Охры не начали стихать.
Потом она шевельнулась, отстранилась и с кряхтением поднялась. Твила поддержала ее.
– Может, вернешься сегодня к себе? Отдохнешь немного? – предложила она. – Мы сами справимся. Я даже попробую приготовить кашу, я ведь не раз видела, как ты это делаешь.
Охра слабо улыбнулась и покачала головой:
– Лучший способ прибраться в душе – это, для начала, навести порядок в помещении.
Она провела рукой по глазам, а потом деловито и почти по-прежнему отряхнула фартук и огляделась, прицеливаясь наметанным глазом, с чего бы начать.
В этот момент где-то наверху кто-то закричал, потом что-то упало и рассыпалось с металлическим звоном. Раздались гулкие шаги – казалось, ходят прямо по голове.
– Не дергайся так! – прогремел голос мастера. – Я тебе зуб, а не спинной хребет удаляю!
Минуту стояла тишина, а потом крик повторился, кто-то застучал пятками по полу, вырываясь, последовала короткая возня, и мастер сердито рыкнул:
– Или не мешай работать или вали отсюда ко всем чертям! В следующий раз трижды подумаешь, прежде чем всякую дрянь жрать!
Судя по торопливому топоту, пациент решил воспользоваться вторым предложением. Хлопнула входная дверь. Снова раздался металлический звон, как будто кто-то в досаде кинул использованный инструмент в железную ванночку.
– Он все утро такой, – прошептала Охра, – не знаешь, что стряслось?
– Нет, – растерялась Твила, – кажется, вчера вечером все было хорошо.
– Ну, пойди погляди, что там с ним.
– Давай я лучше тебе на кухне помогу. – Твила попыталась забрать у Охры швабру, но кухарка не дала.
– Лучше-ка ты к мастеру поднимайся, пока он там всех пациентов не распугал. Когда ты рядом, он всегда как-то спокойнее становится…
– Да? Не замечала.
Твила отправилась наверх, оставив кухню заботам Охры и недоумевая над ее последними словами: спокойнее становится? А она не ошиблась?
* * *
Охра ошиблась, потому что весь этот день, стоило Твиле показаться в пределах видимости, мастер просто закипал. Даже его лицо, обычно бледное, несмотря на смуглость, приобретало зловещий бронзовый оттенок. Но при всем при этом далеко он ее не отпускал, будто находя удовольствие в том, чтобы лишний раз помучить и ее, и себя – созерцанием ее неловкости.
Кажется, никто из пришедших сегодня пациентов (раз в неделю мастер принимал в операционной) не ушли с тем, зачем пришли.
А началось все с того, что, поднимаясь от Охры, она услышала его крик:
– Твила! Это ты? Живее сюда, помоги!
Когда она заглянула в операционную, он как раз вправлял вывих плеча колеснику, которого задело упавшей телегой. Бедняга был весь желтый, на лбу блестела испарина. Он с видимым мучением скосил на нее мутные глаза и промычал что-то нечленораздельное сквозь зажатый в зубах деревянный кляп, видимо, умоляя спасти его.
Мастер раздраженно вскинул глаза:
– Почему так долго? – И с хрустом вправил тому сустав.
Твиле хотелось зажать уши: кляп не заглушил вопль несчастного.
– Я и так на тебя весь джин извел! – прикрикнул на страдальца мастер, отходя и вытирая руки о фартук. – Что я могу поделать, если белладонна закончилась? У тебя тут еще щепки застряли. Твила, подай-ка пинцет. Я что, нож для обрезания просил?! Прикажешь ему обрезание сделать? – Колесник испуганно замотал головой и судорожно задергался, пытаясь освободиться из кресла.
– Сейчас… простите… – Твила торопливо перебирала блестящие железки.
– Расширитель шейки матки? Отлично! Самое то в его случае!
– Простите, простите, мастер, – бормотала Твила, – вот!
– Ну, наконец-то! И где, черт побери, Розу носит? Она бы знала, что делать… никакого от тебя проку, только мешаешься! И Ланцет как в воду канул… Куда это ты пошла? А ну стой, подержи вот тут.
И так каждый раз. Все повторялось, как в ужасном сне, из которого не вырваться: пациент приходил, мастер на нее кричал, Твила все путала, он кричал еще громче, и от этого она совсем терялась.
В промежутке между пациентами он выгнал ее из операционной, вышел во двор, вернулся с каким-то кулем и, пошуршав внутри, снова ее позвал. Твила вошла и похолодела. На кушетке лежал кто-то, накрытый простыней, – только ботинки наружу торчали. Так обычно накрывают покойников. Она сглотнула, вдруг представив, как мастер заставляет ее анатомировать труп. Подумать, откуда последний мог взяться в их доме, она не успела, потому что он сдернул простыню. Под ней оказалось самое обычное соломенное чучело, какие ставят в огородах от птиц. Только ноги были отделены от туловища. Заявив, что ей пора научиться помогать ему с пациентами, мастер велел их пришить. Сам встал сзади и все время дышал в затылок. Из-за этого Твила так разнервничалась, что пришила правую ногу на место левой. Следующие
