и сосал лечебные карамельки. К вечеру голос совсем пропал. Издаваемые из больного горла звуки походили на жалобные стоны охрипшей собаки. Он дал «обет молчания» и улегся спать.
Ночью спал он плохо, медицинские рифмы то возникали, то исчезали, путались друг с другом: «касторка — каморка», «таблетка — банкетка», «процедура — дура» и еще множество ассоциаций, которые к утру стерлись из памяти и осталось только одно чувство — чувство саднящего горла и жалостливый хрип.
Утром, при полном параде, в черном костюме, белой рубашке с бабочкой он сидел в кабинете хозяина и слушал, как тот читает его текст:
— «Мы не станем вас пугать,
Вам без нас несдобровать.
Без болезней чтоб прожить,
К нам вам стоит походить».
Хозяин прокомментировал:
— Текст веселенький, и даже с элементами юмора. На мой взгляд, обывателя тронет.
Автор молча слушал.
— «Как самим без нас узнать,
Что вам стоит принимать?
А незнанье — ой-ой-ой!
Что-то съел и в раз — больной!..»
Неплохо, неплохо, — пробурчал хозяин и продолжил:
«Мы не станем вас пугать —
Вам леченье предлагать.
Вам самим решиться надо:
Выживать, не выживать…»
— Несколько жестковато, но с первым куплетом пойдет, — произнес хозяин и без паузы прочел:
«.. Здесь избавят от болезней,
Здесь подскажут, что полезней,
И лекарства подберут —
Правду скажут, не соврут!»
Хозяин еще раз молча просмотрел весь текст и с довольным лицом обратился к автору:
— Ну что ж, вполне! Не знаю, как этим медикам, а мне… — он хотел положительно оценить работу, но спохватился и решил высказаться более нейтрально: — Будем считать, что заказ исполнен. Всего пятьсот шестьдесят благ. Хорошая сумма — теперь можно и полечиться.
Автор кивнул головой. За окном послышался треск отбойных молотков.
— Работа кипит! — с сарказмом заметил хозяин. — Интересно: как им платят? За трескотню или за результат?
Автор пожал плечами и встал из-за стола. Прощаясь, он вежливо наклонил голову и направился к двери. Отбойные молотки не унимались.
* * *
А там он серьезно заболел. Простыл, поднялась температура. Он лежал и весь горел. Еле встал в туалет и упал в коридоре. Из села привезли фельдшерицу, она дала ему какую-то таблетку — к утру температура спала, но заложило уши. Он стал плохо слышать, звуки слабо воспринимались через какой-то постоянный шум. Начальство решило отправить его долечиваться в районную больницу за тридцать километров от села.
Небольшая больничка — деревянное прямоугольное строение в один этаж — встретила его каким-то гражданским уютом. Две палаты для мужчин и женщин плюс маленькая палата на четверых тяжелых больных, длинный коридор с окнами, выходившими в сад, подсобки и крохотные кабинетики — вот и всё основное больничное содержание.
Устроили его в большой палате (коек на двадцать), одели в больничную пижаму непонятного серо-коричневого цвета и стали потихоньку лечить таблетками и порошками. Палата веселая досталась — с парой местных дедов с бородами, один из которых шутник оказался великий. Он, наверное, не нагулялся по молодости с девчонками, так как у него все байки про любовь получались. К тому же ради красивости подвирал он изрядно. Посмеивались над ним, но сказки его про молодость свою слушали с вниманием. Скука без него была бы смертельная.
Рассказывал он, как все девки сохли по нему и как он долго не мог решиться выбрать себе подружку. Обозлились как-то девицы за это невнимание к себе, сговорились и решили ему позорище устроить.
— Обструкцию, значит, — рассказывал дед. — Пустили по селу слух, что я, тогда еще молодец-красавец, завел себе на заимке тетку-яриху. И хожу, мол, я, к ней почти что через ночь, а потому она попортила меня и девки мне не интересны стали.
Дивлюсь — фыркают надо мной. Да и старшие косо смотрят. Маманя с отцом — и те следить стали: не шастаю ли я по ночам куда-то? Ну, думаю, как бы бобылем не остаться или из села бежать! Говорю мамане и папане:
«Наговорили всё это на меня. Девки-злыдни слух на меня специально напустили». А они: «Сам виноват — давно бы невесту выбрал! Вона сколько кралей на селе, а ты, дубинушка, чураешься».
А как старухи шептаться вслед стали, тут уж, думаю, пора и меры решительные принимать. Подловил я самую что ни есть красавицу ввечеру да за амбаром к стене прижал. Жаром своим, обаянием значит, притиснул и давай в любви клясться. Все знакомые и незнакомые слова перебрал. А она посопротивлялась маленько, да и сама поцелуйчик такой мне сделала, что хоть завтра сватов засылай. Обалдел я трошки, до дома добрёл ошарашенный, мамане и папане сказал, что срочно жениться хочу на этой красавице и что она наверняка согласная. На следующий день меня из порченых вычеркнули и в женихи записали.
Рассказал дед эту историю с выражением и чувством. Смотрели все на него — неказистого, мелкого, росточком ниже среднего — и сомневались в правдивости дедовых событий, и жалели его, а некоторые, может быть, и грустили, что не было в их молодости страстей таких.
В соседней мужской палате всего четыре койки стояло, и лечили там, видимо, тяжелых. Один из них запомнился ему. Маленький, пухленький, лет под тридцать будет. Жена к нему вечером каждый день приходила, тоже ростом небольшая и вся в веснушках. Животик у нее виднелся — рожать собралась, — а муж ее болел чем-то серьезным. Живот его непомерно большой был, и откачивали из него какую-то жидкость. Он сам по вечерам жене так и говорил: «Сегодня целый литр откачали».
Занятий каких-либо, кроме лечения, в больничке не было. Лежишь на койке, посидишь немного, послоняешься по коридору, в окошко морозное поглядишь — вот и все развлечения.
Зима за окном. Всё белым-бело. Тетки по коридору в халатах снуют туда-сюда. Однообразие и скука. Но ему эта обстановка вполне годилась: кормят, спать дают, в мороз в наряд не посылают — курорт, а не служба! Вот только шум в ушах не исчезал — ну, да к нему он уже привыкать стал.
Через неделю поселили в соседнюю палату чернявого мужика с глазами бегающими. Что за болезнь у него, толком никто сказать не мог. Мужик этот какой-то беспокойный был: в палате мало находился, по коридору ходил туда-сюда, словно арестант на прогулке.
Он столкнулся с чернявым в коридоре в первый же день.
— Смотри, — сказал чернявый. — Вот они все тут, — и
