Тизенгаузен судорожно сглотнул слюну.
– Я согласен, пусть едет. Я дам ему подорожные.
– Поклянитесь.
– Клянусь.
– Я знал, что вы – человек чести. Могу ли я передать ему, что он свободен от ареста, вами наложенного?
– Да.
– Я не прощаюсь, мы скоро увидимся с вами.
Поль со значением глянул на Тизенгаузена и вышел, плотно прикрыв дверь. На улице его ждал Сергей.
– Едем отсюда, – презрительно бросил Поль, на ходу кутаясь в плащ и направляясь к коляске. – Все будет хорошо, если, конечно, господина полковника удар не хватит. К Мишелю поехали, поговорить мне с ним надобно. Вопрос чести, так сказать…
У Мишеля Поль, скинув плащ, развалился в кресле и протянул ноги к печке. Лицо его исказила болезненная гримаса:
– Озяб я нынче. Нога болит, ходить трудно.
Сергей вспомнил, что в коляске, под сидением, он видел костыль. И еще раз подивился выдержке Поля.
– Тизенгаузен баба и тряпка, – продолжил Поль, обращаясь к Сергею и Мишелю. – Впрочем, он наш, и ты, Миша, из-под ареста домашнего освобожден. Езжай куда хочешь – он более не станет препятствовать тебе…
Мишель хотел броситься на шею своему избавителю, однако Поль властно отстранил его.
– Ты опять напроказил, друг мой… Имею поручение к тебе… от Давыдова Василья Львовича. Он неделю тому приезжал ко мне и сказывал, что ты… обесчестил племянницу его, Катеньку. И что об этом многие знают уже. Правда сие?
Мишель покраснел.
– Поль, я прошу тебя…
– Ежели ты не женишься или не найдешь иной способ дело уладить, с Давыдовым стреляться тебе придется. И, черт возьми, я буду его секундантом, хотя ни разу в жизни в дуэлях не участвовал. Потому что поведение твое губит дело…
Как не торопились они в Хомутец, как не гнали лошадей, а все равно – опоздали. Матвей встретил их на пороге. Он старался улыбаться, но глаза были воспаленными, губы – бледными. Увидев его, Мишель покачнулся:
– Что с ней? Она жива?!
– Жива. Двух девочек родила… близнецов. С опасностью великой для жизни… Дети тоже живы… пока… Ты куда?! Обожди!
Матвей схватил Мишеля за плечо, удержал.
– У Катерины Андреевны родильная горячка открылась… Она всю ночь не спала, только пять минут назад задремала… Там повитуха и кормилица с ней сидят… Не ходи туда…
Повитуху для Катеньки найти было непросто: роды следовало сохранить в тайне. Матвей жил в Хомутце один, сие было удобно. Ни одна из практикующих в округе повивальных бабок не годилась – они принимали роды во всех окрестных имениях и на их скромность было невозможно положится… Оставался единственный выход.
Матвей обратился к одному из своих арендаторов.
– И таки чего пан желает?
– Твоей жене приходилось принимать роды?
– Роды? Пан желает знать, приходилось ли моей жене принимать роды? Ой, много раз, много раз… Мы, евреи, плодовиты, у меня три взрослых дочери и две из них живут с нами, а еще у моей жены четыре сестры, и у каждой – свои дочки, а еще есть сестры сестер и дочери дочек… пан Муравьев, она принимала роды столько раз, сколько они рожали, а рожают они слишком часто, чтобы я успевал этому радоваться – сами знаете, какие сейчас тижелые времена, ой-вэй, какие тижелые времена…
– И… все дети живы?
– Все живы, пан Муравьев, чтоб они были здоровы, хотя сами понимаете, такие тижелые времена, а они все хотят кушать, мальчиков надо учить, им всем нужна одежда – почему эти дети так часто рвут одежду, пан Муравьев?
– Сколько у тебя детей?
– Вам только детей сказать, пан Муравьев, или внуков тоже?
Еврей начал задумчиво наматывать пейсы на палец, мысленно считая в уме, повторяя имена… Матвей не стал дожидаться, пока он доберется до конца списка.
– Мне нужна повивальная бабка, – сказал он, – я хорошо заплачу.
И вот, теперь у постели Катеньки сидела странная женщина в сбившемся набок парике, темном платье, переднике и стоптанных башмаках. На вид она была почти старухой лет сорока пяти.
Сия уже далеко не юная еврейка была не только одной из самых опытных повитух в местечке – ее отец был чем-то местного святого, все евреи почитали его и называли «цадиком» – сие слово означало какую-то особую святость – говорили, что отец Баси обладал пророческим даром и умел летать по воздуху. Последнее, конечно, было сказкой, но, вероятно, отцовское благословение помогало дочери: с тех пор, как Бася начала принимать роды никто из ее рожениц не умер, а из младенцев помирали только самые хилые. Именно поэтому община и отрядила ее к Матвею – по закону еврейке не следует принимать роды у нееврейской женщины, дабы в случае смерти матери или ребенка не навлечь кару на всю местную общину… Матвей предложил такие деньги от коих евреи просто не смогли отказаться. Вот и нашли достойный выход – чтобы и закон свой соблюсти – и заработать.
Но теперь Баська проклинала тот день и час, когда она согласилась помочь пану из Хомутца. Потому что похоже, покойный отец на нее гневался – роженица была при смерти. Чтобы успокоить себя, она тихо разговаривала на мамелошн, обращаясь то ли к самой себе, то ли к кормилице – женщине помоложе, задремывающей от усталости возле большой корзины, где спали два спеленутых младенца.
– Ой-вэй, Хая, я тебе таки скажу – таких трудных родов я не видала с того дня, когда рожала жена нашего шамеса, – чтоб она жила до ста двадцати! Голда – хитрая стерва решила отделаться одним разом – у нее была тройня! Мне пришлось так туго, что я уж подумала, что мой покойный отец лишил меня благословления… И что ты себе думаешь? Один ребенок у нее таки помер через год от лихорадки, а двое других – здоровехоньки… Таки почему, скажи мне, жена нашего шамеса могла обойтись без родильной горячки, а тут мне так не повезло? Не иначе как потому, что этот сумасшедший шинкарь Гирш уговорил меня на такое дело. Ох не следовало мне соглашаться принимать эти роды… Но я же не могу – у меня сердце не камень, мне не нужны эти деньги, мне жалко бедную пани – такая молодая, такая красивая… ой-ой-ой… слишком молодая, чтоб помереть, и такие славные девочки… такие девочки…я тебе скажу, Хая, это все от этой тесной гойской одежи… женщина не должна носить на себе доспехи, она вам не солдат…а бедная пани небось еще и затягивала живот пол-срока… о чем только думала ее мать? Если бы моя Хава, Ентеле или Ривка сумели бы утаить от меня свою беременность больше, чем на четыре недели – я бы имела сплошной позор от людей… Не иначе, как пани круглая сирота… Бедная, бедная, такие тяжелые роды – а теперь еще и горячка…
Повитуха качала головой, охала, вытирала глаза передником.
Дети проснулись, захныкали. Катенька беспокойно заметалась на кровати.
– Хая, корми их быстрей, а то пани проснется, а она два дня не спала… Боюсь, что у нее пришло молоко – от этого и горячка…
В гостиной Мишель настороженно прислушивался к непонятным звукам, доносящимся из Катенькиной комнаты:
– Что это? Как будто кошки мяукают?
– Это твои дочки, Мишка, – устало произнес Матвей, – хочешь посмотреть на них?
– Да, – изумленно и слегка испуганно произнес Мишель.
Матвей подошел к двери, постучал тихонько, дверь приоткрылась не более, чем на вершок, Матвей проскользнул туда, куда Мишеля не пускали.
Мяуканье стало чуть громче, Мишель привстал от нетерпения.
Матвей вошел в гостиную с плетеной корзиной в руках. Следом за ним торопливо шла маленькая толстая женщина с румяным лицом. Она что-то настойчиво твердила Матвею на еврейском жаргоне.
– Вот, смотри, – только недолго – их кормить надобно, – Матвей опустил корзинку на круглый стол посреди гостиной.
Крошечные носики, зажмуренные глазки, открытые беззубые ротики.
– Почему они плачут? – испуганно спросил Мишель, – им больно?
– Они есть хотят – вот и плачут, – успокаивающе произнес Сергей, наклоняясь над корзинкой. Мяуканье разом прекратилось, беззубые ротики закрылись, и две пары очень серьезных и грустных голубых глаз взглянули прямо в глаза Сергею. Во взоре Мишиных дочек не было ни следа детской наивности или бессмысленности – казалось, что новорожденные девочки знают все тайны мира, только вот рассказать о них не могут…
– О господи!.. – пробормотал потрясенный Мишель, – Сережа, как они на тебя смотрят!
Крошечный носик одной из девочек сморщился, она чихнула и вновь заплакала. Ее сестрица немедленно последовала ее примеру.
– Покорми их, Хая, – торопливо сказал Матвей. Толстушка мигом подхватила корзину с младенцами и исчезла. Через полминуты мяуканье стихло.
– Они… такие маленькие… – ошеломленно произнес Мишель, – такие маленькие… А носы у них, – он ухватился за свой собственный нос, – как у меня, верно? И глаза у них такие… странные… Они выживут, Матюша?
– Не знаю.
– Ежели выживут – что мы с ними делать будем?
Сергей не успел ответить: из соседней комнаты раздался короткий болезненный стон.
