сердито!.. Неужели ты сердился на меня сейчас? Ну, скажи честно-честно.
— Я еще не умею на тебя сердиться.
— И не учись, не надо!
— А ты не старайся научить меня.
— Ладно. Есть…
Она уже по-всегдашнему уютно устраивалась на его плече, потесней придвигаясь к нему и попутно бормоча, что надо бы одеться хоть немножко, а то, не дай бог, случится что-нибудь с поездом и будешь бегать среди людей в таком виде. Надо бы — и лень…
А поезд все грохотал и грохотал, низвергаясь в нескончаемый тоннель сибирской ночи, заглушая своим шумным движением все шепоты и шорохи во всех вагонных углах.
В каждом вагоне четыре угла, в каждом углу семья…
4
Еще перед отъездом из Симферополя Глеб купил общую тетрадь и предложил Лене вести в дороге совместный дневник. Ей это сразу понравилось, как нравилась любая игра. «Чур, я первая!» — провозгласила она и засела за работу. Сидела долго. Вырывала и выбрасывала листы, терзая сердце экономного, неравнодушного к бумаге Глеба, потом отдала тетрадку ему.
— Пиши лучше один. У меня это много времени отнимает.
Первая запись в тетрадке была такой:
10 августа 1948 года
Я тебя люблю. Л.
Следующая запись появилась через неделю уже в дороге и была о том, как беспечные путешественники засиделись с друзьями в вокзальном ресторане и отстали от своего поезда. Кинулись на вокзал. Железнодорожники подтвердили, что вагоны с военными уже отправлены и находятся сейчас между Симферополем и Джанкоем. В вагоне уехали чемоданы, постель, койка — все, так сказать, движимое имущество молодоженов.
Догоняли эшелон на пассажирском экспрессе, к счастью подошедшем из Севастополя. Нагнали уже в Джанкое. Обрадовались своему вагону и соседям.
Через день после этого — первая маленькая жалоба:
«В Харькове нас прогоняли по разным запасным путям больше суток, прицепили еще сколько-то вагонов, и теперь у нас вроде как собственный эшелон».
Еще через несколько дней — несколько строк, написанных почти каракулями.
21 августа
Москва дала нам такой толчок, что мы проехали почти без остановок 700 километров. Названия станций: Нея, Шарья… Леса и деревянные города.
Нет, писать совершенно невозможно: мотает и трясет.
Видимо, и дальше будет не лучше, поэтому — никаких красот, только факты.
24 августа
Уснули на Урале, проснулись в Сибири.
Урал — это сосны и ели, серые, белые и коричневатые скалы, красная земля на оползнях. В лесу — деревянные города. Свердловск — колоссальное скопище огней среди лесов. Вечерами чувствуется холодное дыхание камня и знобко-сырые испарения низин. Там, где дорога проходит в выемке, выше вагона поднимаются каменные щелястые стены. В некоторых местах скалы похожи на крымские; я видел даже обложенный камнями родничок — как на крымских дорогах.
Сибирь — теплее. И столько здесь березы, что кажется, ни в каком другом месте столько ее не увидишь. Березы, лужайки, поля, по-северному ласковые, нежаркие дни — все это наше, типично русское. Старики в суконных свитках, дети в холщовых рубахах. На базарах — огурцы, картошка вареная, молоко топленое; помидоры — по рублю штука…
29 августа
4343 километра от Москвы. Канск. 16-е сутки и третье по счету воскресенье в пути. А ехать еще около 6000 километров! Только здесь поймешь и почувствуешь, что такое настоящие расстояния.
В начале пути мы с Леной немного хворали поочередно, несколько дней назад захворали оба сразу. Скажу, что в дороге — это самое худшее…
Едем уже давно по Сибири. Живут люди, к сожалению, небогато. Кое-что кажется и странным. Вдруг в тайге, где столько дерева, встречается жалкая халупа, обмазанная глиной.
Недалеко от Красноярска разговаривали на станции с женщиной (урожденная смоленская), и оказалось, что хлеб она получает до сих пор по норме и всего лишь 200 гр., а муж ее, железнодорожник, — 500 гр. Мы едем в сезон кедровых орехов, и женщина рассказывает, как дети добывают эти орехи. Уходят в тайгу с ведром картошки, живут там день, два, чистят орехи и возвращаются с добычей домой. Вот почему, сказала она, 3 рубля за стакан — недорого. В тайге много сохатых, есть медведи. А родится тут все плохо. Даже огурцы не всегда вызревают. В общем:
— Никому не сулим такой жизни, — сказала, вступив в разговор, другая женщина, родом — костромская.
Попали они сюда, та и другая, давно, детьми. Их родители убежали от нужды «из Расеи».
Природа становится все суровей. Все холмы и холмы — скалистые, хмурые, поросшие елью, сосной, кедром. Далеко осталась теплая земля, которая и вечером дышала ароматно и мягко. Здесь — холод. Пронизывающий, пустынный, страшноватый.
— Не дай бог остаться в такой тайге на ночь! — сказала как-то Лена, поеживаясь.
Но есть своя красота и здесь. Сегодня мы любовались полянкой нежно-сиреневых ромашек. А здешние реки! Течет себе, привольно изгибаясь в лугах-берегах, катится, бесшумная и живая, а ты смотришь на нее и чему-то радуешься.
Видал в тайге березу, которую человек или снег совершенно пригнул к земле, положил головушкой на землю. И не смогла она больше подняться. Но не согласилась и умереть. Теми сучьями, которые оказались внизу, она вросла в землю, а верхний ровный сук сделала новым стволом — и так растет теперь, двухкоренная.
Сколько всего увидишь, сколько передумаешь в такой дороге!
Один из наших соседей по вагону, Володя Крупко, пошутил сегодня, что вот проедем мы 12 тысяч километров в телячьем вагоне, потом еще неизвестно сколько по морю-окияну, и нигде в истории наш подвиг отмечен не будет. А я потом думал: подвиг не подвиг, но и не прогулка. Дорога и дальняя, и по-настоящему трудная.
Мне почему-то подумалось, что никогда еще в истории России люди столько не перемещались с места
