Служивый зло и недоверчиво на них покосился, но занес меня внутрь и усадил на сено. Дверь закрылась, отрезая от толпы, олицетворявшей мой ужас, но не укрывая от ее криков, свиста и улюлюканья. Комендант все не появлялся, и накал страстей начал заметно спадать — я заметила это, даже сидя в укрытии. «Всевышний! Неужели все обойдется!» — уже подумала, и вдруг почувствовала запах гари и заметила струйки дыма, просачивавшиеся внутрь сарая. Солнце уже почти село, и в его последних кровавых лучах язычки зарождавшегося пламени были почти незаметны, я ощутила их жар быстрее, чем увидела.
Ужас. Дикий, липкий, неудержимый накатил с такой силой, что я начала задыхаться, голова закружилась, мир перед глазами покачнулся. А за стенами моего уже совсем не убежища послышались радостные крики — толпа вновь загомонила, и накал страстей на этот раз взвинтился в несколько раз. Я слышала, как кто-то поначалу пытался затушить пламя песком, потом кричал в попытке найти того местного, что меня закрыл, потом раздались глухие удары о замок, но тут добродетеля кто-то, судя по звукам, то ли оглушил, то ли просто оттащил, и пламя взметнулось с новой силой. Дым застилал все вокруг, дышать стало почти невозможно. Мысли скакали как блохи. Я давно уже дышала через подол рубахи. «Воды! Мне нужна вода! Чтобы намочить ткань, так дышать будет легче, — метались мои мысли. — Да какая, блин, вода! Сейчас крыша обрушится, и дышать уже и не нужно будет!» В ужасе я металась по сараю, пока не забилась в его дальнюю часть, где огня пока не было, скрючилась в тщетной попытке сжаться в маленькую точку и исчезнуть из этого кошмара.
Обидно! Как же обидно! И больше всего обидно, что не справедливо! Сколько себя помню, больше всего меня задевала, как раз несправедливость. Конечно, со временем на многие вещи начинаешь смотреть иначе, но на несправедливость почему-то продолжала реагировать также остро. И сегодня, сейчас, вокруг меня творилась именно несправедливость, жертвой которой стала я сама.
Огонь взметнулся совсем близко. Не выдержав затопившего меня страха, какой-то иррациональной обиды на этот мир, и осознания своей беспомощности, я закричала, вкладывая в крик все, что сжигало в эти мгновения меня изнутри. Казалось, будто этот мой предсмертный крик подхватил ветер, разнося по окрестностям, а я, заливаясь слезами, приготовилась к боли и смерти… если к этому вообще можно приготовиться. Почему-то жизнь не спешила проноситься перед глазами, меня сжигал лишь ужас, олицетворением которого стал огонь, что прямо сейчас подбирался к моей одежде, коже, волосам…
Внезапно чьи-то сильные руки подхватили меня и, чертыхаясь, понесли, раздался еле слышный скрип отодвигаемой доски, и меня вытолкнули на улицу, потом спаситель, откашливаясь, вылез сам и, снова подхватив меня, понес куда-то в ночь, что уже успела опуститься на Шалем тяжелым темным покрывалом.
То, что я спасена из горящего плена, до меня все еще не доходило. Мне было жутко плохо, кашель не прекращался, несмотря на возможность дышать свежим воздухом, глаза слезились, кожа горела. И я поняла, что сейчас меня вырвет.
— Стой! Стой! — пыталась то ли прокричать, то ли просипеть между приступами кашля. Но меня не отпускали. Поэтому я ударила спасителя по плечу и крикнула изо всех сил. — Стой!
Он, наконец, меня послушался, а я вырвалась из его объятий. К счастью, он меня не уронил, а лишь поддержал, и меня буквально вывернуло наизнанку. Когда спазмы успокоились, я обернулась и увидела яростное огненное зарево, в котором должна была окончиться моя жизнь.
— Лейла, ты как? Тебе лучше? — раздался голос Ромича.
Слава Всевышнему, живой!
И я, наконец, поняла, как произошло мое дивное спасение — это же был тот самый сарай, в котором Ромич с морячкой устраивали свои шуры-муры! Не будь мне так страшно и плохо в тот момент, когда меня туда засунули, я может, и смогла бы его узнать. Хотя вряд ли, все-таки я запомнила лишь отодвигающуюся доску и лаз, а дальше не смотрела.
Внезапно все происходящее отчего-то показалось мне таким смешным, нелепым, гротескным и вообще произошедшим будто не со мной, что я захохотала. Ведь смешно же, правда? Ромич отмер и с силой прижал меня к себе, целуя в макушку и явно не разделяя моего веселья. Постепенно смеяться расхотелось и мне, а весь ужас ситуации обрушился на мою голову с новой силой. Неуместный хохот перешел во всхлипы и рыдания, а меня начало трясти уже от нескончаемого потока слез и осознания, что мне удалось выжить, сбежать от разъярённой и раззадоренной толпы из огненной ловушки, в которую она меня загнала. От этого я не сразу заметила, что и Ромича сотрясает крупная дрожь. Эта дрожь шла откуда-то изнутри, у него даже зубы стучали. Так мы некоторое время и стояли, прижавшись друг к другу, то ли поддерживая, то ли держась друг за друга.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Надо уходить, пока нас никто не заметил. Темнота скроет, — наконец, проговорил он и, снова подхватив меня на руки и крепко прижав к груди, куда-то понес.
Несколько раз мы прятались, несколько раз перелазили через какие-то заборы, путались в траве и даже падали — все это я запомнила какими-то урывками, в какой-то момент оказались в нашем дворе, а потом и в потайной комнате. Зачем Ромич решил там запрятаться, я уже не думала, потому что обессилела и провалилась в сон…
Во сне я снова переживала предательство, ощущала подступающий удушливый ужас, видела пляшущее перед глазами пламя и плакала, плакала… Казалось, этот кошмар никогда не выпустит меня из липких объятий. Но вдруг в сон стали проникать чьи-то успокаивающие слова, часто слышалась мамина колыбельная, и ощущались ее руки, что ласково гладили лоб и волосы. А потом сонная хмарь резко, словно волна прибоя, отступила, и я открыла глаза. Взгляд уперся в потолок, скользнул по стене, и я поняла, что нахожусь в потайной комнате, что послужила нашим убежищем во время нападения. Сбоку раздался шелест страниц и кряхтение. Повернув голову, я увидела сидевшего рядом профессора. Он что-то читал в толстой, обитой коричневой кожей книге, и щурился, водя увеличивающую линзу вдоль строк. У ног старика стоял кувшин, и я поняла, как сильно хочу пить. Невольно сглотнув вязкий ком в горле, попыталась позвать профессора, получилось плохо, но Проф отвлекся от чтения:
— Лейла! Детка! — Уж чего-чего, а что он вдруг быстро-быстро заморгает глазами в попытке сдержать слезы и, все-таки, сдавшись, даст им волю, я не ожидала. — Очнулась! Наконец-то! — Книга упала с его колен, но он этого будто и не заметил, стараясь стереть трясущимися руками предательскую влагу. Я хотела что-то сказать и успокоить старика, но… — Ох, сейчас-сейчас, подожди минутку… — Он начал торопливо оглядываться в поисках кружки и кувшина. Все это стояло рядом с ним, но он их в упор не видел от волнения. — Да-да, сейчас-сейчас… — наконец, нашел он воду и, расплескивая, налил полную кружку. Затем помог мне приподняться и напиться.
Тело я чувствовала плохо, руки и ноги слушались слабо, я даже приподнять голову сама смогла бы с большим трудом. Видимо, нервное и физическое истощение от пережитого ужаса, наложенные на непрошедшие еще последствия от инициации, окончательно лишили меня сил.
Вода вернула способность говорить:
— Долго я спала?
Суетливые движения профессора как-то разом приостановились, он, глубоко вздохнув, поставил чашку на пол и посмотрел на меня грустно:
— Три дня, Лейла. Ты не приходила в себя целых три дня.
И теперь я заметила, как вдруг постарел проф. На его изборожденном морщинами лице их появилось еще больше, а волосы окончательно поседели.
— Мы уже ждали, что если через три дня не очнешься… — голос старика оборвался, и он снова вытер глаза.
— А где все?
Старик тяжело вздохнул и ответил:
— По дому управляются.
Я поняла, что он скрывал гораздо больше, чем говорил. Достаточно взять его за руку — и я обо всем узнаю, ведь образы ближайшего прошлого всегда лежат на поверхности, и мне не составит труда их считать. Возможно, так будет лучше, и лишит старика необходимости все мне рассказывать.
