тому же маршруту — из Германии в США с промежуточной остановкой в Лондоне — и дает в точности тот же портрет:
Страдали от холода и евреи, но значительно меньше; они забрали с собою весь домашний скарб и, повязав на себя всевозможных лохмотьев, буквально теряли под ними образ человеческий[571]. Какие жалкие фигуры представляли эти еврейки в просаленных вонючих одеждах, с бесконечным разнообразием заплат и лохмотьев; эти мужчины, кутающиеся в обрывки женских дырявых куцавеек, с клочками выглядывающей из них ваты; эти ребятишки, завернутые в смердящие обрывки бабьих юбок…[572]
Ильин также указывает и на другие факторы, отмечавшиеся в английских и американских текстах:
До сих пор американцу был страшен китаец, но не еврей. Впрочем, за последнее время, когда евреи сообразили, что для них одно спасение в производительном труде, и взялись за него, то в нескольких крупных центрах Штатов последовало понижение уровня заработной платы. <…> До начала еврейской эмиграции пролетариат был почти незаметен в Штатах; теперь же гидра эта и у нас начинает поднимать голову. С этой точки зрения и только с этой янки морщится, видя возрастающий наплыв евреев из Европы, за роковые ошибки которых ему, ни в чем не повинному, приходится теперь расплачиваться[573].
Наконец, схожие с пеннелловскими портреты «русских» евреев можно найти даже у еврейских авторов — прежде всего в «Касриловке» Шолом-Алейхема. Более того, в тот период еврей мог даже схожим образом оценить и качества своего народа. Например, поездка по Галиции оказала такое впечатление на молодого Владимира Жаботинского, что, выступая в 1898 году в Берне, он заявил:
…не знаю, социалист ли я, ибо я еще не познакомился как следует с этим учением, но то, что я сионист, — несомненно. Ибо еврейский народ очень скверный народ, соседи ненавидят его — и поделом, изгнание его ожидает, Варфоломеевская ночь, и его единственное спасение в безостаточном переселении в Палестину[574].
Таким образом, близкие к пеннелловским суждения разделялись порой даже самими евреями.
Обзор литературного окружения книги позволяет сделать три заключения.
Во-первых, по единообразию трактовок восточноевропейского еврея в текстах видно, что в целом Пеннелл был «как все» — в оптике его времени евреи действительно выглядели именно так. Их поведение и облик могли трактоваться различно в зависимости от этики и прагматики авторов, но в наблюдениях сходится подавляющее большинство. Кроме того, тексты показывают, что призывать к ограничению еврейской миграции не означало быть антисемитом. И Пеннелл совершенно точно не был тем юдофобским исключением, каким его выставляет ряд исследователей. Отдельно становится ясной ценность «The Jew at Ноте» как первого текста, суммировавшего обширный (хотя и этически уязвимый) нарратив.
Во-вторых, совпадение пеннелловских описаний и трактовок с общим узусом описаний восточноевропейских евреев в Британии и США (состоящим из отрывочных, но многочисленных свидетельств) показывает, что его суждения ложились на уже существовавшие у читателя представления, что дополнительно повышало их убедительность.
В-третьих, сама эта достоверность, всячески провозглашавшаяся Пеннеллом, как кажется, использовалась им манипулятивно. Задействовав модусы популярных «научных исследований» еврейского вопроса и травелога, он создал гетерогенный текст, сочетавший в себе нейтральные наблюдения и внезапные резкие обобщения, в равной мере защищенные от критики статусом «правды очевидца» (что и подтверждается характером рецензий, авторам которых оставалось лишь цитировать текст, апеллируя к читательской этике — оспаривать такую «правду очевидца» они не решались). Эти манипуляции Пеннелла с категорией достоверности (в сочетании с его настойчивыми попытками представить себя как наивного наблюдателя, исподволь продвигающего при этом политическую доктрину), как кажется, стали второй причиной резкой реакции на книгу — отчасти это отрефлекси-ровала Маргарет Стетц, указав, что позиция Пеннелла «замаскирована под этнографический интерес»[575].
Еще более сильной эту защитную конструкцию Пеннелла делали рисунки.
Иллюстрации
Эми Такер в прекрасном исследовании о совместной работе Генри Джеймса и Пеннелла над травелогами отмечает, насколько иллюстрация недооценена как инструмент превращения чужого пространства в познаваемое и как присутствие изображений меняет модус этого познания[576]. Иначе описывал это классик американского искусствознания Оливер Ларкин: «Иллюстраторы Золотого века обслуживали публику, чье увлечение историческими и литературными реконструкциями, судя по всему, свидетельствовало о ее неспособности вообразить что-либо самостоятельно»[577]. Развивая эти ремарки, можно сказать, что иллюстрация, добавленная к вербальному описанию, переводит перцепцию читателя из аналитической (опосредованной авторской трансформацией и категоризацией увиденного) в как будто первичную, в квазисобственное зрение. Это зрение от первого лица неизбежно будет представляться гораздо более истинным. Собственно, именно об этом говорил Пеннеллу Генри Джеймс: «Даже если бы я писал лучше, чем пишу в собственных мечтах, я бы с гораздо большим удовольствием рисовал, как вы, чем писал. Вы, художники, счастливые люди — вы создаете вещь, пока мы только говорим о ней»[578]. В этом же качестве доказательства использовал рисунки один из поддержавших Пеннелла рецензентов. Представив спорные утверждения автора, он примирительно заключал, что евреи и их быт остаются сложной материей, однако «среди мастерских рисунков Пеннелла каждый может быть предметом наслаждения. Прав он или нет, говоря о евреях, в отношении рисунков не может быть никаких сомнений»[579].
Для критиков, осудивших «The Jew at Ноше», эти рисунки действительно стали проблемой. Как бы ни были защищены «правдой очевидца» текстовые описания, с ними можно было спорить — пусть даже только с этических позиций. С рисунками спорить было сложнее — они выглядели как факты и обостряли дилемму между этикой и правдой. Большинство рецензентов вообще проигнорировали иллюстрации.
Один из комментаторов, однако, попытался разрешить дилемму, представив работы Пеннелла шаржем:
Книга посредственна, однако представляет интерес своими рисунками, рядом с которыми текст — не более чем аккомпанемент, и эти рисунки удивительны своей причудливостью. Но для художников это обычное дело. От профессионального карикатуриста не ждут слишком уж точной копии натуры или образа, поскольку это было бы слишком глупо; так и в зарисовках мистера Пеннелла черты еврея сделаны еще более острыми, нос — еще более длинным и крючковатым, а борода — столь же неопрятной, как и грязный кафтан[580].
При таком прочтении достоверность зарисовок Пеннелла переставала быть проблемой: они становились гипертрофированным символом, за которым, возможно, и стояла правда, но ее мера оказывалась неопределенной.
Однако критик (как и позднейшие комментаторы) упускал важный момент: Пеннелл был блестящим пейзажистом, однако настолько неуверенно чувствовал себя в моделировке человека, что даже для своих статей в «The Century» «фигуры он просил изобразить своего соседа по мастерской»[581]. То, что художник не рассматривался издателями как мастер изображения людей, подтверждала и жена Пеннелла[582]. Фигуры
