и пытался (впрочем, безрезультатно) изменить его взгляды, после чего охарактеризовал книгу как «не заслуживающую даже презрения»[539], а также выпустил отдельную статью о сочинении и его авторе[540].
Пресса отнеслась к книге менее единодушно, чем в Британии: если часть изданий обрушивалась на Пеннелла с аналогичной критикой, то другие выражали поддержку, а многие просто игнорировали как таковую еврейскую проблематику, высоко оценивая книгу как «туристскую» литературу[541].
Так, «The Independent» отметил, что, хотя автор позиционировал текст как «холодное изображение» увиденного, его взгляды не позволили ему сохранить нейтралитет и подверглись жесткой критике[542]. Причины такого отношения к книге рецензент иллюстрировал цитатой, представлявшей еврея угрозой для любой страны, где он окажется.
Занимательную оценку дал «The Dial» — журнал, основанный Эмерсоном и Торо. Приведя пеннелловские характеристики евреев, критик замечал, что такой портрет способен превратить в юдофоба даже самого толерантного человека. Резюме же демонстрировало удивительную смесь сочувствия и колониальной объективации: «Честное слово, мы считаем — и надеемся, — что мистер Пеннелл слишком сгустил краски; наши собственные наблюдения говорят о том, что много хорошего может быть сделано из русского или польского еврея, если <…> “поймать его молодым”»[543]. Заметим, эту же мысль можно найти и у Пеннелла. Примерно в таких же цивилизаторских категориях рассуждал и «The Literary World»:
Мистер Пеннелл отказывается быть причисленным к юдофобам; и те, кто встречал еврея в его естественном виде, едва ли адресовали бы автору такой упрек, какими бы жесткими ни казались его рисунки. Что нам делать с евреем? <…> Что-то сделать необходимо. Может ли христианство, выросшее из иудаизма, исправить еврея? «Кровь Его на нас и на детях наших»[544] — таково было навлеченное евреями на самих себя проклятие. Не искуплено ли оно уже?[545]
Методистское издание «Zion’s Herald» не увидело в книге ничего предосудительного: «В целом картина вышла у художника не слишком светлой; подчас она жалостлива, а подчас отвратительна. Еврей — это тайна, и его преследования и скитания вызывают печаль и требуют симпатии и помощи»[546]. Наконец, еще более однозначным в оценках был «The Critic». Поместив «The Jew at Ноше» в подборку разнообразных травелогов, издание воспроизвело пеннелловское описание евреев Австро-Венгрии и Российской империи как ленивых, грязных, чудовищно одетых существ, ненавидимых всеми. Заключение звучало очень симптоматично: «Мистер Пеннелл кажется честным в своем изображении и описании этого типа еврея, и его небольшая книга является ценным вкладом в литературу по этому вопросу»[547]. Правдивость, а не этика была главным критерием оценки.
Как и в Англии, в США также остро не хватало знаний о новых еврейских переселенцах. Один из борцов с юдофобией писал: «Мы осуждаем антисемитизм российских законов и противопоставляем им положение евреев в этой свободной и благодатной стране, но продолжаем пестовать предрассудки и распространять обвинения, не давая себе труда в них разобраться»[548]. Заполнять этот пробел также начали «исследования», аналогичные британским. Их основная масса была создана уже после «The Jew at Ноше», однако отдельные тексты публиковались и раньше, и из одного из них Пеннелл, как кажется, мог заимствовать название.
В первую очередь в «The Jew at Ноше» слышится известная формула «Будь человеком на улице и евреем дома!». Принявший такой вид в стихах Йегуды-Лейба Гордона, этот призыв к интеграции восходит еще к Моисею Мендельсону[549], однако Пеннелл как будто бы, напротив, пытался показать, каким именно останется еврей «дома» и что этот «дом» собой представляет. Конечно, американский художник едва ли знал постулаты Мендельсона или стихи Гордона. Однако саму конструкцию Пеннелл мог воспринять через «посредника» — широко распространенную в США книгу «The Jew, At Home and Abroad» («Еврей дома и за границей»; 1845). Это сочинение, написанное для воскресных школ, знакомило читателя с принципами иудаизма, историей евреев и их бытом. Начиналась книга с портрета, мало отличавшегося от созданного Пеннеллом: еврей — это старьевщик, чистильщик обуви, мелкий торговец; он часто считается образцом хитрости, хотя, как замечает автор, это клише; его облик — типичен и всегда узнается; все в жизни еврея подчинено заработку. Основой для этого описания, лишенного негативной окраски (а религиозные обряды и быт описывались с явной симпатией), служил еврейский район в Лондоне — в Америке на тот момент ничего подобного не существовало. Отдельно освещались евреи Австрии и Польши, внешность которых, как и у Пеннелла, была транслятором экзотического: их одежды, состоящие у мужчин из длинного черного кафтана с атласным кушаком, назывались «в чистом виде ориентальными»[550].
Заметим, аналогичные попытки показать ту или иную «менее европейскую» нацию в ее «домашнем» виде делались и в отношении других этносов. Так, в 1872 году была опубликована книга «Ivan at Home, or Pictures of Russian Life» («Иван дома, или Картины русской жизни»), причем ее тон отнюдь не был уничижительным, а текст предварялся благодарственным письмом автора, адресованным Александру II[551]. Таким образом, хотя сегодня сама идея выявить настоящего еврея в его «естественной среде обитания» (равно как и русского, и т. д.) выглядит оскорбительной, в конце XIX века эта модель не предполагала дискриминации.
Среди общей дискуссии о еврейской миграции 1880-х годов как претекст «The Jew at Ноте» следует упомянуть «The Modern Jew: His Present and Future» («Современный еврей: его настоящее и будущее»; 1886) Энн Дэйвс, где основным вопросом была возможность интеграции еврейской культуры в американскую[552]. Показательно, что, несмотря на сугубо юдофильскую ориентацию текста, именно польская диаспора получила вполне пеннелловские оценки:
Польский еврей — пария своей расы. Обычаями он подобен крестьянину, <…> невежественный, грязный и упрямый, держится за свои порядки, а как эмигрант не слишком хорошо адаптируется и не стремится понять принципы нового мира. Он отмечен национальной расчетливостью, большими способностями к торговле и отдельными навыками, выработанными притеснениями[553].
Однако настоящим источником сведений о восточноевропейских евреях для американцев были травелоги, традиция которых здесь была даже мощнее, чем в Британии.
В российской литературе Америка на протяжении XIX века была настолько инаковым местом, что служила эквивалентом загробного мира, символическим пространством посмертного существования[554]. В свою очередь, Россия во второй половине столетия стала интересна американцам как особый извод Европы[555] со специфическим политическим устройством. Литературные сюжеты изображали Российскую империю одновременно как страну блистательной аристократии и революционеров-нигилистов[556].
Вплоть до 1880-х годов евреи не представляли для американцев особого интереса и попадали в их путевые очерки только как специфический локальный феномен. Так, уже в 1856–1857 годах видный американский поэт
