внешних повреждений на нем не заметно; и то хорошо. Рослый развернулся и разглядел Бальчиса, неторопливо топающего к казарме со стороны караульного помещения:
– Трыныруемса, товарыщ сержант! Костя нам приемы показывает.
– Тренируетесь? – Бальчис наконец вышел из темноты и встал, положив руки на ремень. – Я вам сейчас такую тренировку устрою! Пятнадцать километров с полной выкладкой и в противогазах. А ну-ка марш спать!
3
Сказав, что прямо с завтрашнего дня мы начнем создавать новую систему рукопашного боя, старший лейтенант Пекуш явно погорячился.
Мы начали проходить курс молодого бойца – КМБ. До одури маршировали по плацу, зубрили уставы, конспектировали лекции замполита о перестройке, новом мышлении и агрессивной политике США и занимались хозяйственными работами. Последние заключались в бесконечной побелке поребриков, подметании плаца и переноске с места на место тяжелых предметов, вроде штабных железных шкафов или пианино из клуба.
– Солдат должен быть лысым, злым, голодными и преданным Родине, – объяснял Бальчис.
Я как-то поинтересовался, когда начнутся настоящие тренировки – до сих пор мы только делали небольшую утреннюю зарядку и бегали по шоссе трехкилометровые кроссы.
– После присяги, – ответил сержант.
– А когда будет присяга?
– Не бойся, не проспишь.
Пекуш за это время появлялся всего несколько раз. Беседовал с Бальчисом, как-то по-особому смотрел на меня и уходил, не проявляя интереса к личному составу своего взвода. Гораздо чаще я видел, как он с женой и ребенком садился в машину и уезжал в город. А всеми нашими вопросами занимался сержант.
Другие офицеры и прапорщики части – а их было человек пятьдесят, то есть всего в три раза меньше, чем солдат, – особого рвения к службе тоже не проявляли. В первой половине дня их еще можно было увидеть, занятых какими-то делами, но как только подступало обеденное время, они со всех сторон начинали стягиваться к своим домам и больше на солдатской половине военного городка не показывались.
Я ждал продолжения ночной драки, но его не последовало. Стычки с кавказцами у меня время от времени происходили, но все ограничивалось взаимными словесными оскорблениями и обещаниями наказать меня позже. Лысенко находился под защитой Савчука, который, видимо, каким-то образом убедил «черных» не приставать к его земляку. А вот Кузякину и Телятникову доставалось. Правда, в моем присутствии их особо не трогали, но если подлавливали поодиночке или вдвоем, то припахивали что-нибудь убирать или начинали издеваться.
В четвертом взводе служил дагестанец Низам. Среднего роста, смуглый и жилистый, он ходил тяжелой шаркающей походкой и смотрел из-под густых бровей таким холодным и буравящим взглядом, что даже мне тяжело было его выдержать. У кавказцев Низам был абсолютным лидером, любое его пожелание выполнялось мгновенно и беспрекословно. Он ходил без ремня и в кроссовках вместо сапог, курил в кубрике, вставал не со всеми, а лишь когда высыпался. В столовой у него имелся персональный стол, который никто не рисковал занимать. Если Низаму было лень тащиться в столовую и он оставался обедать в казарме – еду ему приносили прямо из кухни на специальном подносе. Офицеры делали вид, что ничего не замечают. Они вообще, как я вскоре понял, предпочитали не лезть во внутренние дела солдатского коллектива, руководствуясь принципом: пусть творится что угодно, лишь бы это не закончилось смертью или видимыми следами побоев.
По субботам у нас был банный день. Ходили мыться повзводно, но, поскольку наш взвод все еще состоял только из четырех человек, нас присоединяли к таджикам из ВМО.
В раздевалке было не протолкнуться. Бальчис ушел, а прапорщик из ВМО стоял в дверях, поглядывая в нашу сторону и отпуская веселые шутки по поводу недостатков телосложения своих подчиненных. Когда Кузякин снял китель, я увидел, что вся грудь у него покрыта лиловыми синяками.
– Кто тебя так?
– Низам. Я его носки стирать отказался.
– Молодец. Ему-то хоть врезал?
– С ума сошел?!
– Значит, все-таки постирал?
– А куда было деваться? Ты бы тоже постирал, если б тебя так прижали. Только тебя почему-то не трогают. – Последняя фраза была сказана с искренней злобой.
Прапорщик подошел и ткнул пальцем в самый большой синяк Антона:
– Откуда это?
– Упал.
– Точно? Больше не падай. Еще раз увижу – Пекушу расскажу, он тебе объяснит политику партии. – Прапор развернулся и вышел на улицу.
Пока мы поливались прохладной водой и натирались рваными мочалками, солдат-банщик выложил для замены чистое белье и портянки. Хватило всем кроме одного таджика, появившегося в бане отдельно от строя, с большим опозданием. Он принялся лаяться с банщиком, но портяночный лимит оказался исчерпан, и банщик, перейдя с искаженного русского на какой-то понятный им двоим язык, кивнул в нашу сторону. Опоздавший подошел к Кузякину, только-только прикрывшему свои синяки свежей майкой, взял со скамьи его портянки, а взамен бросил ему под ноги свои – насквозь потные, дырявые, сплошь покрытые коричнево-серыми пятнами. Антон их машинально поймал и спросил:
– Ты чего?
Не отвечая, опоздавший с достоинством удалился на свое место. Пока он раздевался и вынимал из пакета принесенные с собой мочалку и мыло, можно было десять раз к нему подойти и устроить разборку. Но Кузякин только стоял и держал в руках грязные тряпки. Я подумал, что он не хочет затевать драку и ждет, когда его обидчик уйдет в душевую, чтобы совершить обратный обмен. Однако и этого не произошло. В сопровождении банщика опоздавший отправился мыться, а Кузякин как стоял, так и продолжал стоять, теребя вонючую обновку. По-моему, он злился на то, что я оказался свидетелем инцидента. Не будь рядом меня, Кузякин бы проглотил оскорбление, а если бы я потом спросил, где он взял такое дерьмо, ответил бы, что новых портянок ему не досталось, и придется еще неделю наматывать старые.
– Ну, вы долго? – в раздевалку заглянул Телятников, который первым собрался и давно ждал нас на улице.
– Сейчас придем. – Кузякин посмотрел на меня. Описать его взгляд я не берусь. В нем перемешались и злость, и отчаяние, и надежда… Мне стало противно. Я застегнул ремень, поправил китель, пригладил мокрые волосы. Только после этого ответил:
– Иди и швырни это говно ему в морду. А еще лучше – затолкай в глотку и заставь извиниться.
– Он же на год старше нас.
– Ну и хер с ним. Чего теперь, в жопу его целовать?
– А потом они всей толпой… – Кузякин опустил руки. Коснувшиеся пола грязные портянки выглядели, как флаги о капитуляции.
Мне захотелось ударить его. Мне захотелось колошматить его, заставляя летать от стенки до стенки и кричать «Проснись!» до тех пор, пока он не почувствует себя человеком. Или этого не случится, хоть ты его в землю вгони?
– Чего, Тоша, с той бабой было попроще?
– С какой?
– Которую вы на крыше по кругу пустили. Ты себя тогда крутым чувствовал? Вспомни, каким крутым был тогда, иди и набей морду этому чебуреку. Ты же москвич! Не стыдно позорить столицу? А еще борьбой занимался…
– Я не могу, – вздохнул Кузякин и сел на скамейку.
Я взял полиэтиленовый пакет, в котором опоздавший принес банные принадлежности. Используя его, как перчатку, я выдернул из вялых рук Кузякина портянки и зашел в душевую.
В первый момент я остолбенел. Видимо, от сексуального голодания в первый момент мне померещилось черт знает что. Оказалось, банщик просто натирал спину своему опоздавшему земляку, который стоял перед ним, наклонившись и упираясь руками в колени. При моем появлении оба подняли головы.
– На! – я швырнул портянки вместе с пакетом.
Получилось удачно, тряпки повисли на плече опоздавшего. Он оторопело смотрел, как они намокают, и не торопился их снимать.
Я плотнее закрыл
