в расстегнутом кителе. В руках у него был бинокль. При нашем появлении он сделал недовольное лицо, но «пират» что-то гаркнул ему по-таджикски, и тот безропотно отдал бинокль и спустился по лестнице вниз.
– На, смотри, – «пират» улыбнулся и протянул мне бинокль.
Я не понял, куда надо смотреть. Тогда он за руку подвел меня к амбразуре и рукой указал направление.
Я увидел Оксану. Она загорала во дворе своего дома. Лежала на раскладушке около белоснежного «мерседеса», и открытая дверь машины отбрасывала тень на лицо. На ней был крошечный желтый купальник. Бинокль давал превосходное увеличение, так что я мог рассмотреть все в мельчайших подробностях. Словно чувствуя, что я за ней наблюдаю и желая подразнить, Оксана перевернулась на живот и расстегнула бюстгальтер. Полежав спокойно не больше минуты, она встала на колени и потянулась, как кошка. Потом поправила волосы и взяла из машины бутылку «пепси-колы». Выпрямилась и, запрокинув голову, стала пить.
В ее двор зашел лейтенант Бегунцов, командир третьего взвода. Они о чем-то поговорили, при этом он стоял прямо перед ней и улыбался, а она опять принялась поправлять волосы и совершенно не стеснялась своей обнаженной груди. Он подал руку и помог ей встать с раскладушки, после чего они прошли в дом. Бегунцов перекрыл сектор обзора, и я не смог разглядеть грудь Оксаны.
– Хорошо, да? – захихикал «пират».
«Мерседес» стоял с открытой дверью, на раскладушке яркой полосой желтел бюстгальтер. Я опустил бинокль и вздохнул.
– Хорошо, да? – «пират» толкнул меня в бок.
– Бывает и лучше. – Я вспомнил нашу детскую поговорку и усмехнулся: – Секс для нищих.
Таджик не понял, что я имею в виду и, видно, решив, что я остался чем-то недоволен, озабоченно нахмурился. Я отдал ему бинокль. Он взял его, повесил на грудь, подумал и решительно предложил:
– Пошли, да?
Мы спустились вниз, и он завел меня в комнату для бодрствующей смены караула. Там стоял длинный стол и две скамейки, в углу – оружейная пирамида с одиноким автоматом без рожка. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Из-за отсутствия окон в ней было темно. Я разглядел несколько топчанов и караульных, спящих на них, укрывшись шинелями. Пахло грязными ногами и ваксой.
«Пират» дернул меня за рукав, предлагая сесть к столу, а сам выскочил в коридор. Долго ждать его не пришлось. Он вернулся, заговорщицки улыбаясь и неся пол-литровую бутылку из-под «боржоми» и солдатскую кружку. «Пирата» сопровождал еще один таджик. Его я тоже немного знал. Он не демонстрировал симпатии ко мне, но зато говорил по-русски почти без акцента.
Полой кителя «пират» протер кружку, набулькал из бутылки остатки какой-то жидкости желтоватого цвета и поставил кружку передо мной:
– Хорошо, да?
Я принюхался, с сомнением глядя на неизвестное угощение. Запах был в меру резкий и незнакомый. Второй таджик пояснил:
– Это азербайджанский самогон из тутовника. Больше нет, но тебе этого хватит.
Я выпил. Действительно, хватило. В кружке было меньше ста граммов, но доза оказалась более, чем достаточной. Сначала у меня напрочь перехватило дыхание. Я сидел, выпучив глаза, роняя слезы, и не мог продышаться. Предложить воды они не догадались, только стояли и радостно скалились. Потом дыхание нормализовалось, и у меня начала медленно отъезжать голова. Ощущение было такое, будто я не залпом проглотил семьдесят граммов самогона, а неспешно, под хорошую беседу и закуску, принял пятый стакан. Настроение моментально улучшилось. Я почувствовал себя бодрым, веселым и резким. «Пират» в очередной раз принялся расспрашивать меня о Ленинграде, второй таджик переводил, а я отвечал очень остроумно и метко. Они хохотали и хлопали по столу, не боясь разбудить спящих товарищей. Разбудили начальника караула, который, оказывается, дрых в своей комнате. Помятый, в расстегнутой куртке-афганке и сигаретой в зубах, начкар заглянул к нам, ничего не сказал и ушел.
После этого разговор перешел на Оксану. Как я понял, она регулярно принимала солнечные ванн, так что караульные, наверно, все локти оббили, наблюдая за ней. Многие, в надежде неизвестно на что, придумывали себе болезни и шли к ней в санчасть, но никому ничего не обломилось. Делая неприличные, но очень понятные жесты, «пират» объяснил, что «этим» она занимается исключительно с офицерами и что комвзвода Бегунцов не единственный, кто ее посещает. Вот с Людмилой, буфетчицей из «чепка», кое о чем, оказывается, можно договориться, а на Оксану приходится только смотреть… Наверное, из-за того, что у Оксаны отец – генерал, а Людмила – баба простая, муж у нее служит в другой части и дома бывает раз в месяц, так что время и пространство для маневра имеются.
Я не поверил «пирату», но его слова мне запомнились.
Эти слова мне запомнились, а вот чем закончился наш разговор и как я добрался из караулки в казарму, я впоследствии не мог вспомнить, сколько ни тужился. Вроде бы, закончив трепаться о бабах, мы начали бороться на руках, и я поборол как «пирата», так и его русскоговорящего друга… Проснулся я на своей койке часов в пять утра от дикого сушняка. Пришлось идти в умывальник и глотать противную теплую воду. После этого я лег и сразу уснул.
И до самой команды «Подъем!» мне снилась Оксана.
Мы с ней вытворяли такое…
2
Начались двухразовые ежедневные тренировки.
Они проходили лениво. Пекуш оказался некудышним тренером. Чувствовалось, что старлей когда-то серьезно занимался рукопашным боем, но до уровня преподавателя он недотягивал. Если у него и имелись какие-то наработки по созданию новой системы, то демонстрировать их он не торопился. Чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что все разговоры о поставленной перед нами особой задаче и о высоком доверии – полная ерунда. С таким уровнем подготовки, который демонстрировала наша рукопашная сборная, не стоило и мечтать о достойном выступлении на предстоящих осенью соревнованиях.
Черные прозвали меня Чемпионом. Мне было приятно, хотя я и старался это не показывать. В группу, которую взялся натаскивать Пекуш, входило одиннадцать человек: мы с Лысенко и девять кавказцев, имевших какое-то представление о правилах классической или вольной борьбы. Я был лучшим, и даже Пекуш, если бы мы взялись драться всерьез, не смог бы составить мне конкуренции.
Телятников и Кузякин в тренировках не принимали участия, им досталась высокая честь заниматься хозяйственными работами и стоять дневальными по казарме. Мы с Лысенко были освобождены от нарядов, а с течением времени заимели и некоторые другие поблажки. Пропускали занятия по строевой подготовке, а если чувствовали усталость, могли подремать днем или ложились спать, не дожидаясь вечерней поверки. Максим и Антон смотрели на нас с возрастающей ненавистью. От подъема до отбоя, а нередко и по ночам, они «шуршали» по всей территории части, выполняя указания старослужащих. Если к ним докапывался кто-нибудь из предыдущего осеннего призыва, они иногда отказывались или пытались как-нибудь обмануть, но результат все равно был один, и постепенно дошло до того, что любую команду кавказцев они выполняли беспрекословно. Пару раз я пытался вписаться за них, потом бросил. Пока сами не захотят дать ответ, помогать бесполезно. Да если и захотят – поздно уже, время ушло. Поначалу, наблюдая за их мучениями, я чувствовал какую-то жалость. Потом перестал, своих заморочек хватало. Но когда Лысенко, встав утром, небрежно приказал Телятникову застелить его койку и пошел умываться, я не сдержался.
Мы с Лысенко полаялись. Будь мы не в казарме, и не наблюдай за нами из коридора десяток ухмыляющихся кавказцев, я бы ему, наверное, врезал. Не за Телятникова, который даже не подумал сказать Лысенко «Пошел на х…» – за себя. Слишком наглая рожа была
