за собой дверь.
– Хотите подраться?
Я чувствовал себя злым и веселым. Я знал, что драки не будет. Схватка выиграна еще до начала. Как говорил Мастер, лучший меч – тот, который никогда не покидает своих ножен.
Они зарычали и что-то заговорили наперебой. Я ответил известным жестом с согнутым локтем. Банщик бросил в меня кусок мыла. Я легко уклонился, мыло ударилось в дверь и отскочило мне под ноги. Я зафутболил его в грязный угол у водостока, развернулся и вышел.
Телятников и Кузякин стояли на улице. Им хотелось узнать, чем все закончилось, но я не стал удовлетворять их любопытство. Не оборачиваясь, я прошел мимо них, направляясь к казарме.
Во время ужина, только я расправился с куском вареной рыбы и картофельным пюре и собрался пить чай, ко мне подошел какой-то кавказец:
– Тебя зовут.
– Кто зовет?
– Там. – Он указал рукой за спину.
Я обернулся и увидел Низама. Он сидел за своим отдельным столиком и смотрел на меня, медленно помешивая ложкой в алюминиевой кружке.
– Чего ему надо?
Кавказец цокнул языком и неодобрительно покачал головой, после чего ушел, не ответив. Кузякин и Телятников сидели с бледными лицами. Лысенко, глядя перед собой, невозмутимо прихлебывал чай. Бальчис и Савчук, покончив с едой – почти все на их тарелках осталось нетронутым, встали и вышли на улицу.
Взяв свою чашку, я пошел к столу Низама. Он был один, но за соседними столами расположилась дюжина кавказцев, среди которых я узнал троих человек из числа тех, кого обидел в ночной драке. Ничего угрожающего в их позах и лицах вроде бы не было, но в воздухе чувствовалось такое сильное напряжение, что, казалось, вот-вот полетят искры. Я прикинул, как стану действовать, если дело кончится дракой. Опрокинуть стол на Низама; первому, кто подскочит, плеснуть горячим чаем в лицо. Следующему – табуреткой по голове. И прорываться к окну…
– Садись, – сказал Низам, как только я подошел. Что ж, один-ноль в его пользу. Он знал, что я не стану перед ним стоять; если бы я сел без приглашения, а он не выбил бы из-под меня табуретку, наблюдателями это было бы воспринято как проявление его слабости.
За нами пристально наблюдали все, кто находился в столовой. Разговоры замолкли, звон посуды затих. В центре столь пристального внимания я был всего один раз, когда принимал участие в подпольных соревнованиях по контактному карате. Но там половина зала желала мне победы. Здесь же я не чувствовал ни одного хотя бы нейтрального взгляда. Даже Телятников и Кузякин не были на моей стороне. Они уже привыкли к своему угнетенному положению, а если между мной и Низамом начнется война, каково придется им? Станет еще хуже. Поэтому их больше всего бы устроило, если б меня привели в такое же скотское состояние.
В наступившей тишине очень громко звякнула вилка. Все невольно обернулись в ту сторону. Как ни в чем не бывало Лысенко поставил грязную посуду на окно мойки и вышел из столовой, неестественно распрямив плечи.
Низам продолжал помешивать чай. На тарелках перед ним лежали куски жареной рыбы, жареная картошка, вареные яйца, масло, колбаса и печенье.
– Можешь угощаться, – голос у Низама был сильный, говорил он очень медленно и тихо, но каждая буква была отчетливо слышна.
Я посмотрел на еду с демонстративным пренебрежением.
– Как служится?
– Нормально.
– Никто не обижает?
– Меня трудно обидеть.
– Обидеть можно любого. – Низам впервые посмотрел мне в глаза. Выдержать его взгляд было тяжело. – Ты начал хорошо, но неправильно. Здесь я решаю, кому как жить и чем дышать. Не Бальчис, не Пекуш – я. Тебя никто не трогал. Думаешь почему? Потому что я так сказал. Мне понравилось, как ты на пересылке дембеля опустил. Я люблю, когда русские опускают друг друга. Что, удивлен? Через три часа, как ты приехал, я уже про тебя знал все. А через три дня знал совсем все. Даже то, как зовут твою жену в Ленинграде и когда ей рожать. Это было раньше, чем ты меня впервые увидел… Я подумал: ты нормальный парень, должен правильно все понимать, и город у тебя красивый, я там был несколько раз, мне понравилось. Зачем тебя трогать? Живи как можешь. А ты, получается, пошел против меня. Зачем ты заступаешься за этих чмошников? Если они не могут себя поставить как надо, это их беда, при чем здесь ты? Они и на гражданке были чморями, только там это было не видно. А в армии человек сразу виден насквозь. Сразу понятно, что он из себя представляет. Вот им их место и определили. Я тебе обещаю, что их все два года будут чморить. Когда я на дембель уйду, вместо меня другой смотрящий останется, он проследит, чтобы с ними было все, как я сказал. Чего ты лезешь? Скажешь, что они твои земляки? Херня! У вас, у русских, это не ценится. Это мы своих в обиду не даем. Даже если наш парень будет виноват, мы его сами накажем, но вас не подпустим. Тут ведь раньше нормальная часть была, не спортивная. Поровну служило ваших и наших. И знаешь, как получалось? Если ваш «дедушка» пытался нашего молодого напрячь, мы не разрешали. А у нас даже «черпаки» ваших «духов» гоняли…
Низам замолчал, продолжая мешать давно остывший чай. Из всего услышанного меня, конечно, больше всего поразила его осведомленность об истории с Острокнутовым и об Инге. Узнал за три часа, узнал за три дня… Как такое возможно? Везет же мне! Еще один Холоновский на мою голову. Но с Холоновским было куда приятнее дело иметь. Он хоть цивилизованный. А этот – натуральный басмач, затесавшийся в Красную армию.
Где он так складно говорить навострячился? Учился в каком-нибудь институте? Не похож он на образованного. Сидел? Недаром ведь назвал себя «смотрящим», мне бы употребить такое слово и в голову не пришло, хотя я, конечно, слышал его от людей, бывавших на зоне.
– Короче, делай, как знаешь. Но если будешь продолжать идти против меня – долго не проживешь. Это я тебе обещаю.
Глава четырнадцатая. «Стойко переносить тяготы и лишения воинской службы…»
1
Перед присягой нас четверых отвезли в соседнюю часть, где имелся стрелковый полигон, и дали подержать автомат. Я выпустил по мишени три патрона и не попал ни разу. Лысенко выбил «восьмерку», Кузякин тоже промазал, а Телятников проделал две дырки рядом с «десяткой».
– Молодец, снайпером будешь, – похвалил Бальчис. – А ты, Ордынский, чего? Ты же с военными рос, неужели стрелять не приходилось?
Мы должны были еще кидать гранаты, но Бальчис, критически осмотрев нашу четверку, велел грузиться в машину:
– Еще себе ноги поотрываете… Хватит и так, все равно воевать не придется.
– А если придется? – Телятников впервые почувствовал себя человеком.
Сержант насмешливо посмотрел на него:
– Я думаю, тебе воевать лучше не стоит. Все, шагом марш в машину!
Принятие присяги прошло быстро. По причине отсутствия в нашей части знамени церемония была укороченной. Мы выстроились на плацу короткой шеренгой и поочередно выходили к Пекушу и командиру части майору Менялову. Пекуш выдавал тяжелую папку с текстом присяги, мы зачитывали его, выслушивали пожелания от командиров и возвращались в строй. Мне Пекуш еще раз сказал:
– Я очень рассчитываю на тебя. Не подведи! – и пожал крепко руку.
В нашей шеренге я стоял слева, как
