– Вдохновение потерял? – расхохотался Валера.
– Закрыли сайт, на котором я выкладывал свои вещи. Что-то восстановил, конечно, но процентов двадцать-тридцать утекло.
– А что, у тебя на компьютере ничего не сохранилось?
– Осталась мелочь какая-то, я же прямо в окне браузера писал многие вещи. Так что-то у меня, что-то у друзей, что-то печаталось, я даже писать снова ручкой начал, чтобы хоть черновики остались, если что, – вздохнул Кирилл.
– А с администрацией сайта нельзя связаться?
– Да пробовал я. Не отвечают.
Кирилл подумал, что вернулся Валера, он только закрыл за ним дверь.
На пороге стоял небритый, низенький мужичок в коричневом полупальто, зелёной кепке и стоптанных кроссовках, у которых не то чтобы цвет было сложно разобрать, а сложно было не спутать, на какую ногу надевать. В руках полиэтиленовый мятый пакет, мелодично позвякивающий.
– Вы ко мне? – удивился Кирилл.
– Вы не хотели бы вернуть утерянное, то, о чём сожалеете? – спросил мужичок.
– Сколько?! – Кирилл тут же понял, что вот она – его удача.
– Тысячу, – произнёс мужичок.
Кирилл нервно выхватил из кармана тысячу и отдал. И смотрел, как мужичок медленно расправляет бумажку, смотрит её на свет и с трудом засовывает в лопатник, распухший от тысячных купюр.
– Скажите, а откуда вы достаёте?..
– Прошлое? – поднял взгляд выцветших глаз мужичок.
– Да… да, верное слово… Прошлое, – произнёс Кирилл.
– А не всё ли вам равно? – удивился мужичок, доставая из пакета кипу бумаг.
– Всё равно, – выдохнул Кирилл.
В кипе были утерянные рассказы и те, о которых он помнил: «Зов мечты» – про наркоманов, «Бордово-чёрный» – про вампира, который хотел, чтобы пили его кровь, «Забей меня насмерть» – про влюблённую клоунессу; и рассказы, о которых он совсем забыл.
Кирилл перебирал рукописи и думал о том, почему они так важны. Да, они часть его. Но ведь он мог их переписать заново. Возможно, лучше. Не стал бы, конечно. Потерялись и потерялись. А здесь случайное возрождение. Не смог бы он их восстановить, не вспомнил бы. В рассказах он прошлый. Он же, но другой. Надо двигаться дальше.
Кирилл перевернул лист и начал писать новое.
Через неделю позвонил Валера.
– Знаешь, всё то же. Ничего не изменилось, – говорил он упадочным тоном.
– Что не изменилось?
– Сунулся я со своими старыми картинами и получил по мордасам.
– Сожжёшь? – поинтересовался Кирилл.
– Нет, – отозвался улыбкой Валера, – это же прошлое…
– Да.
Кирилл разослал первые десять глав романа издателям, и посыпались звонки. С первым он говорил вежливо, с пятнадцатым угрюмо кивал трубке. Потом отключил телефон. Роман получился. Надо было писать. А потом продаваться дороже.
Кирилл положил перед собой чистый лист бумаги и вспомнил, что первый роман написал в пять лет. «Чёрный парусник» – так он назывался. Много героев, загадочные убийства и даже любовная линия, где девушка доводит до помешательства своего любимого, и он прыгает за борт. Подробностей Кирилл не помнил.
«Было бы интересно его перечитать», – подумал он.
Тетрадки, в которых написан роман, были отправлены на помойку мамой вместе со школьными тетрадями…
Раздался звонок в дверь.
Всё тот же мужичок в поношенных одеждах и с затёртой фразой:
– Вы не хотели бы вернуть утерянное, то, о чём сожалеете?
– Сколько? – поинтересовался Кирилл.
– Тысяча, – отозвался незнакомец.
– Нет, – сказал Кирилл и захлопнул дверь, успев увидеть кончик той самой тетради, доставаемой из пакета.
Его роман пользовался успехом и моментально испарялся из магазинов.
Кириллу нравилось заходить в магазины и смотреть, как расхватывают книгу. Новенькая, пахнущая типографской краской.
Как-то, заскочив в книжный магазин, он впал в ступор. Рядом с его романом стояла книга, которая покупалась лучше. Но не это было главное. Книга называлась «Чёрный парусник» и стоила тысячу рублей.
Кирилл схватил томик и стал жадно перелистывать. Это был его текст. Немного стилизованный, но его! Только автором значился С. Кириллов. В первый раз за последнее время он купил книгу в дорогом магазине, а не в старой книге.
Пришёл домой и вчитывался, внюхивался, вгрызался в страницы. Прошлое нахлынуло огромной волной и оглушило. Он помнил теперь написание каждой буквы своих тетрадей.
Вспомнил и события, не связанные с романом. Как они из Зеленогорска на трехколёсных велосипедах поехали в Москву. Он был уверен, что за день вполне можно побывать в Москве и вернуться обратно. И за каждым поворотом дороги он обещал друзьям: «За следующим поворотом мы точно увидим Кремль». Только к средине дня он понял, что до Москвы не доехать, и они повернули обратно.
Вернулись вечером. Все ужасно волновались. Так, что забыли дать нагоняй.
Вспомнил, что года в три-четыре написал стихотворение. О цветочках-розочках, но с глубоким философским смыслом. Так он сейчас вспоминал. Он помнил строки лет до десяти, а сейчас осталось ощущение…
«Вот бы»… – подумал Кирилл.
Звонок.
Кирилл не узнал этого человека.
На пороге стоял низенький толстячок в шикарном костюме и лакированных штиблетах, в руках дипломат. Из-под шляпы с широкими полями вылезали щёки.
Только по взгляду Кирилл узнал бомжеватого мужичка.
– Вы не хотите… – вальяжно начал незнакомец.
– Хочу! – выкрикнул Кирилл и выхватил тысячу, это теперь были не деньги.
– Сто тысяч, – размеренно произнёс незнакомец.
Это была почти сумма гонорара.
У Кирилла оставались эти деньги. Он без сожаления отдал эту пачку, получив взамен извлечённый из дипломата листок, сложенный вчетверо.
Кирилл бережно развернул бумажку, прочитал свои корявые строчки, улыбнулся, перевернул лист и начал писать новый роман.
Расстрел
Его расстреливали.
Красная кирпичная стена, соединяющая горизонты и вычеркивающая большую часть неба. Вытоптанная полоска земли – дорога, проходящая вдоль стены. Только по этой дороге не ходят… На ней скорчившись уходят. Уходят в небытие.
Залп. Иногда пули не задевают мишень, но они втыкаются в стену, разбрызгивая калечащее крошево.
Залп. Бывает, что-то горячее вопьется в плоть, одарит жжением.
А лица палачей как будто знакомы. Лица смазаны обстоятельствами, но кажется, что вот там жена, там сын, здесь мать, чуть дальше брат, ближе друг.
Залп. Случается боль. Всепоглощающая, медленно стекающая.
Его расстреливали. Мое хорошее настроение расстреливали.
Линия жизни
У меня очень короткая линия жизни. Когда мне сказали, что от этой линии зависит продолжительность бытия, что к людям с такой аномалией смерть приходит рано, я огорчился. Однако тут же нашел решение. Взял ручку и исправил недосмотр природы. Линия синяя, жирная, негармонирующая с телесным цветом была длинной. С той поры я дорисовывал линию каждый день.
Когда у меня спросили: «Кем ты хочешь быть?»
Я смотрел, как обычно, в свои ладони и, не задумываясь, ответил: «Я буду художником».
«Да-да, – думал я, – мне нужно научиться рисовать линию на своих ладонях в тон кожи. На всех картинах я буду рисовать людей с длинными линями жизни».
Я стал художником. И даже нашел цвет продолжения моей линии жизни, делающей ее почти неотличимой от начала. Именно когда я почувствовал себя художником, я влюбился. У нее была такая же короткая жизнь, и она совершенно не умела рисовать.
Мы пили вино на крыше. Она ходила по парапету, заразительно смеялась и кричала:
– Пусть наши жизни коротки, но давай их сделаем великолепными! прекрасными! чудесными!
Когда я предложил дорисовать ей линию жизни. Она так улыбнулась, что вся нежность во мне вспенилась и брызнула через поры.
– Судьбу не обманешь, – сказала она игристо, – давай радоваться друг другу!
Но радовались мы недолго. Я перестал рисовать. Мне говорили: «Ты талантлив, молод, востребован! Не ломай себя ради бабы!» Она мешала. Мешала требования внимания, требованиями любви. Мешала своим существованием. Я злился. Злился и отталкивал ее. И решил, что искусство важнее и навсегда. Оставил измазанную палитру, несколько измятых тюбиков, ее портрет, подправил линии на ладонях и ушел.
И больше никогда не любил.
Заказы сыпались один за другим, я выставлялся в Европе, США, Японии. За этой цветной мишурой я даже забывал дорисовывать себе линии. На всех картинах я рисовал ладони. Это было моей фишкой. Ладони с очень длинными линиями жизни. Этого было достаточно.
Однажды я оказался в родном городе. Я шел и продумывал новую картину.
Вдруг, будто погасили свет. День померк и только картина у бачка на помойке светили. Это был ее портрет. Моей кисти.
«Настоящее признание, мои картины даже на помойке выставляют», – с горечью подумал я. Но не это было главное.
