нас литотами! Бросили кости — шесть и шесть. Что такое! Я уменьшаю — Нежить нежненько марьяжик пальчиками к себе, я склоняю — Жир опять не склоняется. Вот значит как. Тут уже и я заменжевался. Показываю Жир длинную масть — ноль внимания: сидит как дундук, лоб в испарине, «ну и ладно, — думаю я, — я сделал что мог». И прокидываю пичку. Жир поднимается, как в замедленной съемке, и, глядя в упор, севшим голосом мне говорит: «Гоша, ты понимаешь, что ты сделал?» «бывает», — говорю. Я смотрит на меня, я — на Нежить, Нежить — то на меня, то на Жир.
Жир закрыл лицо руками. И вот в этот как раз момент Нежить объявляет дупло.
«рулеточка», — подмигиваю я Жиру: Жир вдруг склонился над столом и прямо затрясся. Сдает Я. Нежити приходит фоска, мне — туз пик острием вниз, Жиру — фоска, а Яю — вафля. Я показывает вафлю, я — удар, Жир вздыхает облегченно. Но ему — харить. Пока мочу три раза и рисую на Яя дупло. Но все думают о револьвере.
И вот приближается развязка. Играется и-цзин. Все ништяк. У меня инь в червях и инь в харях, а поднебесная уже вся выложена. Правда, земля — пустая, небо — наполовину. Думаю: «ебись оно конем» и подкладываю джокер. Револьвер лежит на середине стола. Жир дрожащей рукой берет из колоды, и это оказывается червь червей.
В этот момент мне даже показалось, что я вижу в утлых глазах Нежити нечто похожее на сочувствие. Как бы прочитав мысль, она сорно отворачивается.
Жир кладет, значит, на место джокера червя червей и выкладывает, торжествуя, сына правителя в нижней позиции — кругоизвивное творение тьмы вещей, а заодно и ян солнца и дэ искренности. Такие вот перемены.
«что выбираешь, — нарочито бесстрастно спрашивает Я, — рулетку? цикуту?» «отчего же? — говорю, — рулеточку». Но очко играет, слово мутирует, волос дрожид. А в и-цзине, как и-цзвестно, тянуть надоть, ьпока кал ода не конь ч-ица. А там — 128 карт.
«рулетка», — повторяю твердо и начинаю лом. «склоняю!» — поворачиваюсь к Жиру, Жир нагибается, и я вставляю ему дуло в дупло. Валет. Раз, два. Бабах! Только ошметки по всей комнате! Те двое притихли, «рога!» Хоп: опять валет. Приставляю мушку к вялому подбородку Нежити, и две струи страха, словно гроб и молния, соединяют на миг лоб ее с потолком. «вымЯ!» — кричу я (Я)ю и простреливаю колоду посередине. (Я) теряет лицо, «полночь», — говорю я и, хлопнув дверью, выхожу в коридор.
Никого нет, только доносится шум, жилой, живой, приглушенный тонкими стенками. Иду в самый конец: автомат один на все общежитие. Дело в том, что я обещал позвонить Слону до одиннадцати. И вот теперь длинные гудки — никого нет дома. Мне не хочется сразу возвращаться в комнату, и я заворачиваю в правое крыло, там есть маленький балкончик. Справа и слева — наши оштукатуренные стены без окон, под ними дворик, детская площадка. Частенько захожу сюда вечерком. Во дворе никого нет, но расположение стен такое, что сюда доносятся то обрывок разговора, то лай собачий, то вдруг шум машины и скрип тормозов, хотя до улицы Орджоникидзе отсюда метров двести, не меньше. Ветра здесь почти никогда нет. И тепло. Все-таки весна, черт возьми! Клейкие листочки и так далее.
Ладно. Возвращаюсь. Сидят. Жир притухший совсем. Зато к Не с утратой жизнекорня вернулось вдруг мужество. Встрепенулся: «ну, в бисерок?» «поехали», — соглашаюсь без энтузиазма. Кругом бардак, грязные стаканы, потолок забрызган мозгами. Кидаем на пальцах. Жиру выходит метать, мне — заказывать икру, а Не — хогом, то есть стоппером, угадывать когда у кого бисер и останавливать икру. Заказываю красную. Жир метнул: черва. Прикрываю свой лист ладонью, пишу «р». Опять везет всю дорогу. Махнулись. Заказывает Жир. Заказывает черную, приносят красную. Даже не интересно как-то. Но посматриваю на Не. Я больше — ростов, сочи, а Не, я знаю, силен в этом деле, позевывает. Это обычно не к добру. Настает Жиров черед быть хогом. Хогу думать особо не надо, но зевать тоже не стоит. А Жир точно в спячку впал. Позеленевший, обмякший. А мне что? В поддавки? Чувствую: у Не уже есть. Кричу: «рыло!» Приехали. Вот он, голубчик. У меня — сер, а у Не — как я и думал. Жир устало разворачивает листок, там — ер. «извини», — говорю, — се ля ви. поедалочка выходит. вы приготовьте всё, я сейчас приду». И выхожу.
Не то чтобы я еще надеялся, даже не для очистки совести. Честно говоря, мне захотелось пройтись, размять ноги. И все же огорчаюсь: Слон не подходит. Не дождался. Не спеша шагаю обратно. Не стоит у двери. Сначала не понял: что стоит, кто стоит. Потом дошло. Плохо, вижу, дело.
«открывай, не валяй дурочку», — бубнит в дверь Не и вопросительно смотрит на меня, «щас, щас», — доносится оттуда. Смотрю на часы. Полвторого. «Жир, — опять пытается Не, — Жир, а Жир, что ты там затеял?» Ухо к двери. Ничего. Только шорохи какие-то. Неясного происхождения. Пытаюсь, конечно, что-то, ковыряю как могу, но ключ торчит изнутри. Заглядываю к соседям. Рубик спит. В темноте нащупал на подоконнике отвертку, спотыкаюсь о кружку на полу, кто-то переворачивается со стоном на другой бок, бормотнув что-то бредовое.
«я буду отжимать», — говорю Не, — а ты — дави». Дверть подалась, язычекъ вышел. На соплях же все. Свет горит. Никого нет. Окно распахнуто. Настоящий разгром. Валяются носки, ботинки. Моя простыня на полу. К перекладине рамы прикреплен как бы канат. Сначала привязана простыня. Ее конец связан морским узлом с другой, далее носки, опять носки, к ним привязаны кальсоны, шарф, еще что-то. Вся эта херня свешивается на улицу и обрывается где-то на уровне третьего этажа. А на асфальте под нами распластался Жир. Руки, ноги в стороны, полусогнутые. Лежит как фашистский знак. Ни шевеленья какого, ни стона.
Я в коридор. Лестница. Вниз. Выбегаю, язык на плечо, и что же вижу? Ничего. И следа никакого. Уполз.
Прошелся я туда-сюда, дошел до текстильного. Вернулся. Обошел вокруг для очистки совести. Продрог слегка. Поднимаюсь. Сидит. Что я и подозревал. Вид — краше в гроб кладут. Молвит: «извини, Игорь, как-то я смалодушничал». Я только вздохнул в ответ, «но я готов», — говорит Жир. «ой ли?» Вместо ответа
