клетке примыкал дощатый домик, туда лисы прятались в плохую погоду.
Хотя бы одну лисичку погладить — такие у них пушистые тёмные шубки, так красиво серебрятся они в лучах низкого солнца, будто припорошённые инеем!
— Дикий народ,— солидно сказал Ромка, видно подражая отцу.— Видишь ограду? — Он указал на частокол из лиственничных жердей.— На полметра в землю врыта. Если убежит какая лиса из клетки, не сможет подкопаться, в ограде останется.
Многие клетки ещё пустовали. Вот-вот должны были привезти новую партию лис. Работники зверофермы спешно подлаживали старые клетки, заканчивали новые. Николай Васильевич не стал отвлекать людей от дела, только роздал свежую почту и сам взялся за молоток.
Ромка и Надейка сначала вертелись возле — подавали гвозди, инструменты, а потом нашли новое развлечение. Проволочная сетка для клеток была свёрнута в большие рулоны, лежавшие на снегу. Весело было прыгать с рулона на рулон; сетка пружинила и подбрасывала вверх.
Немного погодя ребят потянуло в тайгу — она была совсем рядом, за воротами.
— Далеко не уходить! — сказал Николай Васильевич. — Чтоб я вас не искал.
— Мы только на эту сопку,— указал Ромка.
Подъём на сопку начинался сразу же за частоколом. Снегу на склоне было меньше, чем в низине, только трудно было пробираться сквозь цепкий кустарник.
Тайга недоверчиво приглядывалась к маленьким гостям. Потом подобрела. За кучей бурелома ребятам открылись два барбарисовых куста, усыпанных ягодами: ягоды были кисленькие, приятные.
Зеленоватый волокнистый лишайник свисал клочьями с деревьев, иногда чуть не до земли, и тогда деревья напоминали бородатых волшебников из зимней сказки.
Зверофермы уже не было видно — ребята зашли на другую сторону сопки.
Неожиданно исчез Ромка. Только что шёл позади Надейки, она слышала его шаги. А тут оглянулась — нет Ромки.
— Ромка! — крикнула Надейка.—Ром!
Солнце осталось с той стороны сопки, здесь было
сумрачпо и очень тихо.
— Ромка, не балуйся!
Девочка обежала огромный старый кедр — может, Ромка за ним спрятался. Ромки не было. Растерянная, она прислонилась к стволу. Вдруг над головой у неё что-то зацарапалось, закряхтело. Девочка взглянула вверх и обмерла: к ней тянулась чёрная мохнатая лапа...
— Ай!—вскрикнула Надейка, отскакивая от дерева.
— Уф-ф-ф...— Из дупла выглядывал смеющийся Ромка и, как дрессированный медведь, отдавал честь мохнатой лапой. Шуба-то у него медвежья, а пальцы он втянул в рукав — вот и показалось На-дейке, что это лапа...
— Нисколечко не смешно!—обиделась Надейка.— Нисколечко!
Повернулась и пошла.
— А это настоящая берлога! — крикнул ей вслед
Ромка, соскочив на землю ы стряхивая с шубы приставшие гнилушки.
— Ну да-а-а...— протянула Надейка, но вернулась. Она знала, что здешний гималайский медведь обычно зимует в дупле, и ей, конечно, захотелось рассмотреть берлогу.
— Смотри!—показал Ромка.— Вот он когтями царапал. А вот шерсть, видишь? Это не от моей шубы, это медведь оставил.
— Как же ты туда полез? — испугалась Надейка.— А если б там медведь сидел?
— Мы бы с ним поборолись,— похвастался Ромка, но потом признался: — Я знал, что эта берлога пустая. Мы с папой сюда ходили прошлым летом, когда звероферму начали строить. Он мне и показал. Теперь больше здесь никакой медведь спать не будет.
— Потому что близко люди? — спросила Надейка.
— Не только потому. Видишь, дыра внизу, почти у самой земли. Это медведь прогрыз, когда весной выходил. Испортил дупло косолапый дуралей.
— Пойдём, нас, наверно, ждут,— сказала Надейка.
— Сейчас, только к Чистому ключу спустимся, ладно? В нём вода очень вкусная.
Хватаясь за кусты, чтобы не сильно разогнаться, они побежали под гору, туда, где из-под корней могучих кедров выбивалась и журчала по камешкам прозрачная звонкая вода.
ГИБЕЛЬ СЛАСТЁНЫ
Тихо ночью в лесу. Только снег осыпается с веток, и они вздрагивают, выпрямляясь. На пнях снежные нахлобучки больше самих пней.
Трудно зайцу прокладывать тропу в свежем снегу, а ничего не поделаешь. Лучше б этой пурги не было: такие хорошие тропы замела бездельница.
На пути зайца пенёк не пенёк — что-то непонятное. Такая же нахлобучка, как на пне, кругом валежник, но заяц встревожился. Снизу-то пень не круглый, а четырёхугольный, и пахнет от него... Ещё заяц не сообразил, что враг его там притаился, а ноги уж сами оторвались от снега... Подпрыгнул заяц, повернулся да и помчался прочь!
Стрелой метнулся из-под снежной нахлобучки тёмный пушистый зверёк и пустился догонять зайца по заячьей тропе.
Соболь Сластёна проголодался. Откровенно говоря, за месяц он немного отвык от того, что надо самому добывать себе корм. На соболиной базе питание было курортное: даже печенье и мёд давали. Там-то его и прозвала Сластёной весёлая девушка в синем халате, которая кормила соболей,— уж очень он сладкое любил.
Первые дни и здесь, на новом месте, Сластёна питался тем, что оставили люди возле клетки: рыбой, сохатиной, ягодой, орехами. Но запасы кончились, Сластёна осваивался с незнакомыми местами, начинал охотиться.
Сластёна был новосёл. Его и других соболей Кед-ровский промхоз получил с соболиной базы. Родина Сластёны была севернее, среди высоких гор, поросших кедровым стлаником. Эти места так и назывались Соболиным рассадником, потому что соболей там развелось много, их никто не убивал, только ловили, отправляли на базу, а потом расселяли по тем местам, где соболи не водились или водились, но мало и не с таким ценным мехом.
Сластёна даже понятия не имел, какую дорогую шубу носит. Пятнадцать лисиц, злых, хищных лисиц— хоть одной попадись в зубы — прощай жизнь,— так вот эти пятнадцать лисиц все вместе стоили дешевле, чем он один, соболь Сластёна. А о глупых белках, что стрекочут на деревьях, и говорить нечего: четыреста беличьих шкурок — одна соболиная, вот как.
Нет, Сластёна об этом не знал н спасал свою шкуру от всех врагов не потому, что она стоила четыреста беличьих, а просто потому, что жить хотел.
Зайца поймать ему не удалось. Тогда Сластёна спустился к реке. Он знал, что там, в снежных лунках, должны дремать белые куропатки. Но птичий табун с шумом упорхнул из-под самого его носа. И всё-таки Сластёне повезло. Из-под снега он учуял аппетитный запах. Быстро раскопал снег, там оказалась мёрзлая рыбина — кета — с отгрызенной головой. Видно, Михаил Потапыч ужинал поздней осенью, да так и не доел: разморило, завалился спать на всю зиму в свою берлогу. Спокойной спячки, Михаил Потапыч! Сластёне на несколько ужинов хватит.
Закусив ягодами
