рябины, Сластёна остался доволен: жить можно н на новом месте. Тем более, что искать жилище ему было не нужно: пока вполне устраивала клетка, в которой его сюда привезли да так и оставили, замаскировав валежником. Сейчас клетку замело снегом, и её совсем не было заметно.
Сластёна юркнул в маленький лаз — только для него: ни лисица, ни харза — соболиные враги — не пролезут. Квартирка у Сластёны была двухкомнатная: сначала столовая, потом, за перегородкой, спальня — уютное гнёздышко, выстланное шерстью лося. Он свернулся в гнёздышке клубком и заснул, сытый и довольный.
Днём Сластёну встревожил скрип снега, хруст валежника. Он осторожно выглянул. Человек! Неподалёку стоял человек и вглядывался в его, Сластё-нины, следы. Неужели его опять сейчас куда-то
возьмут? Сластёна знал: в клетке его поймать легко. Задвинут лаз дощечкой, потом откроют верхнюю крышку клетки — и хвать Сластёну за загривок!
И хотя Сластёна привык к людям и почти не боялся их, но как в гостях ни хорошо, а дома лучше. У людей он был в гостях; здешняя тайга, хотя и малознакомая, была родным домом, и обратно в гости Сластёна не хотел. Вот почему,-не дожидаясь, пока подойдёт человек, он выскочил из клетки и взбежал на дерево, потом спрыгнул, оставив в снегу глубокую ямку, перебежал на другое...
У Ефима Мирошннка дрожали губы. Соболь! Живой соболь, только прицелься...
И тут же в ушах его гулко раздалось, будто репродуктор был приделан где-то здесь, на кедре: «То-
варищи охотники! Выпущены в тайгу соболи ценной расы—«якутский кряж». В связи с этим охота на соболя в зоне Кедровского промхоза запрещается. Повторяем...»
Это объявление передавали утром и вечером, утром и вечером, утром и вечером... Но Мирошник не мог, не мог видеть, как уходит от него такая драгоценная добыча. Он успеет потом ещё всё обдумать, а сейчас соболь вот-вот уйдёт. Руки сами собой вскинули ружьё.
Вот и вся твоя жизнь, Сластёна...
ВСТРЕЧА У ЧИСТОГО КЛЮЧА
Только пробежав на лыжах километров пять, напетляв в тайге и так и этак, Мирошник успокоился. Что убил он соболя, никто не видел, а считать их — попробуй сосчитай,— не куры в загородке. Промхо-зу убыток небольшой, а ему, Мирошнику, прибыль. Сотшо рублей дадут за шкурку, а то и больше. Жаль только, здесь сдавать сейчас нельзя. Ничего, он приятелю переправит в те места, где охота на соболя разрешается.
Мирошник запалился, устал. Можно было по пути зайти на звероферму, отдохнуть, напиться чаю, но начнутся расспросы: где охотился, какова добыча. Он решил сделать крюк и завернуть к Чистому ключу. Там он напьётся, переобуется, покурит.
Мирошник съехал в распадок и выругался в душе. Возле ключа, под кедром, стоял Ромка Шурыгин, сын парторга, и в упор смотрел на него.
Мирошник невольно схватился за сумку — ему вдруг вообразилось, что оттуда торчит соболиный хвост, хотя соболь был запрятан надёжно, под двумя белками.
Раз сын здесь, значит, и отец где-то неподалёку.
А с Шурыгиным-старшим лучше не встречаться — насквозь видит.
— Здравствуйте, дядя Ефим!—сказал Ромка.
— Здравствуйте! — повторила Надейка.
Только тут Мирошник заметил и её в тени сопки.
И что это с тайгой сталось: шагу не ступишь — кто-нибудь встрянет на пути.
Он что-то пробурчал невнятное: то ли тоже «здравствуйте», то ли «чтоб вас леший забрал»—и повернул прочь.
— Дядя Ефим! — крикнул вслед Ромка.—Дядя Ефим!
— Ну? — оглянулся тот.
— Мы на «газике» приехали. Идёмте на звероферму, и вас подвезут.
Ещё чего не хватало: на звероферму, перед Шурыгиным отчитываться.
— Сам доберусь,— отвёл глаза Мирошник. (До чего же у этого мальчишки взгляд пронзительный, весь в отца!) — Через сопки доберусь, напрямик.
Летел почтовый самолёт над тайгой, над сопками. Трижды сегодня вылетал он с аэродрома — развозил почту жителям дальних таёжных посёлков — и теперь возвращался домой.
Усталые лётчики смотрели вниз. Внизу темнели деревья, светились розоватыми отблесками заката заснежённые поляны, озёра, излучины реки. Увидели лётчики звероферму в лощпнё, заметили «газик», который торопился по реке к посёлку, обратили внимание на одинокую фигуру человека, чернеющую на склоне безлесной сопки.
Потом опять пошла сплошная строгая тайга. И даже отсюда, с высоты, не было видно ей ни конца ни края.
Уже стемнело, когда «газик» остановился возле дома Шурыгиных.
Любовь Михайловна, Ромкина мать, выбежала встречать путешественников.
— У нас поужинаешь,— сказала она Надейке.— Капитолины Ивановны всё равно нет дома, у неё совещание.
Горячая рассыпчатая картошка, отваренная с солёной кетой,— что может быть вкуснее, особенно когда вернёшься из тайги!
Напившись чаю, Надейка поблагодарила тётю Любу и стала одеваться.
— Куда ты? — попыталась удержать её Любовь Михайловна.— Капитолина Ивановна зайдёт за тобой, когда будет возвращаться.
— Я в школу пойду,— сказала Надейка. Ей казалось, что она уезжала далеко, надолго и теперь нужно было поскорее встретиться с тётей Капой и обо всём ей рассказать.
В школьном коридоре темновато: истопник дедушка Пасхар выключил все лампочки, оставил одну, у входа.
В коридоре семь топок — нз всех семи классов и учительской. К каждой топке дедушка принёс по огромной охапке звонких обледенелых поленьев.
Зимы в Кедрове морозные, долгие, дров нужно много; осенью у Капитолины Ивановны только и разговору что о дровах. Она звонит в промхоз, на почту, у всех просит машины, чтобы свезти дрова к школе. Зимой, как завьюжит, в лес на деляны ие доберёшься, а дров не будет — хоть школу закрывай.
С осени весь школьный двор загромождён высокими поленницами, в узких проходах-лабиринтах хорошо играть в прятки. К весне поленницы отсту-
пают в дальний угол двора, а когда стает снег, останется только щепки сгрести, высушить и сжечь.
Из сарая дедушка Пасхар принёс ещё сухих берёзовых дров — на растопку. Сырые поленья долго шипят, дымятся, наконец разгораются.
И тогда дедушка Пасхар садится на чурбачок возле одной из печек и закуривает трубку, предварительно открыв дверцу: Капитолина Ивановна бывает недовольна, если в школе пахнет табачным дымом.
Дедушка Пасхар нанаец. Неподалёку от Кедрова есть большой нанайский посёлок Удика, там — рыболовецкий колхоз, начальная школа. Когда уди-канские ребята переходят в пятый класс, они приезжают учиться в Кедрово, живут в интернате. Около десяти лет назад приехал учиться в Кедрово и Аким Пасхар. Тогда ещё Надейкина мама была жива, Аким у неё учился. Дедушка Пасхар не хотел разлучаться с внуком, тоже переехал в Кедрово и устроился в школу истопником. Но разлучиться всё-таки пришлось: Аким кончил школу и уехал в город, в художественное училище, а дедушка так и остался при Кедровской школе.
—
