день они узнают, что приговор приведен в исполнение… Василис исчез. Лукия остановила свой выбор на Костасе и на провинции. Она даже делала вид, что рада… А теперь ей хочется иногда отвлечь их от горьких мыслей, и ее не задевают их сердитые взгляды. За свое прежнее упрямство она сейчас дорого расплачивается. Она не представляет себе, сколько еще это может продолжаться; ей надо самой разобраться во всем. Она должна принять решение до приезда Костаса. Лукия чувствует, как глубоко она завязла в провинциальной грязи. А прежде ей казалось, что она может порхать, летать. Да, как на той вечеринке, куда ее пригласил «доктор». Они танцевали, шутили, и вдруг Лукия начала вальсировать одна посреди комнаты. Как она отважилась! Все посторонились. Она ничего не видела вокруг и сияла от счастья, порхая под музыку. Ей восторженно аплодировали. Единственный раз в жизни познала она успех, ощутила сладостный трепет в груди. Все просили ее повторить, но кто-то вспомнил, что скоро комендантский час. По улице прошел патруль. Через несколько дней нагрянула полиция — хотели арестовать Ангелоса, но он по крышам пробрался на соседний двор и убежал. Больше Лукия никогда не танцевала. Василис перестал ночевать дома, а вскоре совсем исчез. Затем Ангелос ушел в горы. Об этом торжественно сообщил им однажды вечером отец. По-видимому, Измини тоже многое знала, но скрывала от них. Дом опустел. И настала пора новых забот. До танцев ли было?.. Мало изменились ее близкие и за многолетнюю разлуку.
— Стой! — крикнула она Периклису.
— Почему?
— Стой! Я хочу сойти.
Периклис резко затормозил, и Лукия спрыгнула с мотоцикла.
— Я пойду одна…
Периклис посмотрел на нее с улыбкой и пригладил усики.
— Не хотите?.. Прекрасная прогулка, не правда ли? Ну что ж, в другой раз познакомимся поближе…
— Поезжай.
Лукия перескочила через канавку рядом с шоссе и скрылась в темноте.
Кофейня на углу закрылась, иначе это была бы не кофейня. Ночью все закрывается, окна, двери, веки. Лишь асфальт все тот же, блестит, чтобы люди знали, что он сделан из смолы. Его натруженная спина устала от ног и колес, которые целый день попирали его. Натрудилась вдоволь и мостовая, как все, что существует. Вот прошел последний автобус. Потом мостовая свернется в клубок или привольно раскинется, как ей заблагорассудится. Топот ног стал реже, двери затворились, и все угомонилось в своей бесконечной неустроенности. Светящаяся вывеска на магазине приподняла с улицы завесу ночи, и мгла теперь стала как кровля, укрепленная над головой. Там, выше, ночь в ее космической беспредельности. Но вывеска тоже хочет спать. И пальто на тебе устало, ждет, когда его повесят на вешалку. Вокруг все то же, только чуть постарело. Даже камни поистерлись со временем. А ты после стольких лет отсутствия, после длинного путешествия вернулся чужой на те же самые улицы. Все, что бы ни пытался ты делать сегодня, должно было произойти вчера, давно. Ты очень отстал, тебя застигла ночь, ты чуть не погиб. И ты не можешь это восполнить. Вероятно, завтра, да, завтра… Помнишь, как ты пустился в путь? Нет. Но у камней не отнимешь их прочности и долголетия. Они такие близкие, что, если бы тебе не было так страшно, ты мог бы пошептаться с ними, нежно коснуться пальцами их трещин, куда набилась пыль. От них ты узнал бы больше о самом себе. Двери в этом квартале ненадежные, дощатые, и прослушиваются разговоры соседей. Комната темная, только на стену падает несколько скупых лучей от уличного фонаря. Почему не страшно тем, кто шагает в ночи? Погруженные в мечты и думы, люди возвращаются к себе домой, и веки их еще на улице смыкаются в дреме. Ты считаешь прохожих. Кто-то остановился у ворот. Шаги замерли, потом стали приближаться. Кто это возвращается в такое позднее время? Все спят. И когда вдруг вспыхивает какой-то слепящий свет, тебе кажется, что ты в бреду. Ты вспоминаешь, что когда-то все сны не умещались у тебя в глазах, и те, которых было в избытке, сбегали, как слезы. И тогда тебя лихорадило, все перед тобой вертелось, и ты пьянел от какого-то сладкого гула. Перепутья дорог кажутся порой беспорядочными, запутанными, страшно запутанными, словно они без конца перемещаются. Так и ты, вертишься в кровати, преследуемый кошмарами. Но ты никогда не сбивался с дороги. Если только сам не хотел сбиться. Чаще всего ты находил свою дверь, точно она долгие годы ждала тебя.
Статис закончил работу в обычное время и остановился на минутку в дверях типографии. Пробравшись между рулонами бумаги, сваленными у входа, к нему подошел молодой журналист Панделис и похлопал его по плечу.
— Как, Статис, моя статейка?
— Статья хорошая. Но опять слишком длинная. Почему вы до сих пор здесь?
— Да так, задержался сегодня, — ответил молодой человек. — Меня, видишь ли, ни на секунду не оставляют в покое. Беги сюда, ступай туда, в лепешку расшибись, но напиши что-нибудь сенсационное. И постоянно ворчат. Говорят, ни один мой репортаж до сих пор не был потрясающим. Ничто не производит на них впечатления. А Николаидис спрашивает меня каждый вечер: «Ну-с, господин коллега, сегодня ты принес что-нибудь сногсшибательное?» Физиономия его кривится, как только я называю тему. Где мне найти что-нибудь сногсшибательное, если ничто не производит на них впечатления? Я хочу напасть на такую тему, которая поразила бы их.
— Все поразительно, — сказал Статис.
— Тебе известно что-нибудь такое?
— Многое.
— То есть? — удивился журналист.
— Все поразительно, если только вдуматься.
Молодой человек принял это за шутку и рассмеялся. Он не терял надежды напасть на сенсационный материал.
Улицы по ночам неизменны. Лоснится мостовая, изборожденная трамвайными рельсами. Магазины с опущенными решетками, на углу ряд тележек, привязанных цепями, пропущенными через колеса. Высокие чахлые эвкалипты на маленькой площади и замызганные плиты на тротуаре перед бакалейными лавками. Прошлогодние афиши на фасаде летнего кинотеатра, киоск, пекарня, темная фабрика, и дальше железная дорога. Статис считал фонари, чтобы не ошибиться, где свернуть. И сегодня новости со всех концов света отлились в свинцовые литеры; металл застыл, и получились сообщения. Война в Индокитае, обсуждение берлинского вопроса, водородная бомба над головой. Демонстрации, требования рабочих и опять атомная паника, безработица и политические брожения…
Когда Статис подошел к своему дому, занялась заря. Он миновал двор, перед дверью пошарил рукой по стене, но ключа на гвоздике не оказалось. Он вспомнил все и открыл дверь. В комнате на стуле сидел человек. В полутьме Статис едва различил его лицо. Он повернул ключ в двери и
