Йен уставился на бомбу. Пока я там возилась, он не мог ее видеть, а теперь разглядел. Налоговики отчетливо побледнели. Бейкер вспотел.
– Делла, вы… – только и выговорил Йен.
– Я обезвредила ее, – весело сказала я. – Можно не бояться. Мистер Бейкер, хотите совет? Подавайте заявление немедленно. На вашу жизнь готовилось покушение. И следящей аппаратуры, вы правы, тут полно.
– Но… – У Бейкера тряслась нижняя челюсть. – Но… Но… Я не видел, чтобы вы нашли…
– А я сразу все материалы следователю Йоханссону сбросила. Здесь была аппаратура вашего брата, но она демонтирована… – «Интересно, кем?» – написала я Йену. – Плюс три технических устройства явно из внешнего источника. Плюс еще несколько крайне подозрительных предметов. Ну и бомба.
– Делла, вы не имели права так рисковать!!! – наконец опомнился Йен. – Вы… это же элементарная техника безопасности!
– Йен, с моей точки зрения, это не бомба, а рождественская хлопушка. К тому же направленного действия. Да, я обязана была удалить вас из помещения. Только вам опасней было проходить рядом с этой дверью, чем оставаться на местах.
Следующий час прошел в обычной полицейской суете. Йен вызвал бригаду, с ней принесся Крюгер, тоже устроил мне выволочку, криминалисты ползали по всем трем комнатам на карачках, Бейкер нервно глушил чай, потом давал показания, потом свидетельские показания давали налоговики. Я машинально отметила, что мои портретики исчезли. Потом всех выгнали, а помещения опечатали.
На первом этаже, у выхода на парковку Бейкер умоляюще поглядел на меня:
– Мисс Берг, разрешите я хотя бы обедом вас угощу. Если бы не вы… Здесь поблизости есть хороший ресторан, я сам нашел его, там тихо и культурно. И кухня неплохая.
Я согласилась. Бернард мне, конечно, уже осточертел, но сейчас он – моя работа, и никто, кроме меня, эту работу не сделает.
Через пару минут парковка опустела. Уехали фургон налоговиков и двухместная малолитражка Йена. Уехали полицейские и Крюгер. Рассосались жидкие ряды прессы – какие-то любители, не поняли, что им в руки сенсация шла, а они меня в лицо не знали. Могли бы прославиться – ведь там, где я, всегда происходят самые важные криминальные события.
Мы пошли обедать.
* * *
– Да, я не видел Адама пятнадцать лет. Так вышло. Мы чужие люди. Говорят, что близнецы всю жизнь сохраняют какую-то мистическую связь, они похожи не только лицом, но и характером, и привычками, и мечтами. Это не про нас. Если так, то я – близнец нашей мамы, – Бернард улыбнулся. – С Адамом у меня никогда не было близости. Никакой. Меня злило, что мы так похожи, потому что мы были совершенно разными. Когда наши родители разводились, Адам сам захотел остаться с отцом. А я – с мамой. После этого у нас в семье наконец-то наступил мир.
Кухня в ресторане была не очень, но фруктовый салат я себе позволила. Пока мы дошли, начался дождь. Наш столик стоял у самого окна, и я любовалась мокрой улицей.
А Бейкер говорил и говорил. Не умолкая. Он изливал душу и изживал стресс. Я гадала: куда он дел свои рисунки? Уничтожителя мусора в кабинете не было. И зачем, главное?
– А до этого были ссоры? – сочувственно спросила я.
– О, еще какие! Понимаете, наша семья словно из двух половинок состояла. И между этими половинками только и было общего, что родство. Говорят, что противоположности притягиваются. Я бы добавил, что противоположностям стоило бы законодательно запретить это притяжение. Я почувствовал это на своей шкуре. Отец с мамой были не просто разными. У них все привычки были взаимоисключающими. Притом оба были… впрочем, мама и сейчас такая, отец-то умер недавно… – оба были людьми очень властными и не терпящими своеволия. Адам такой же, как отец. В точности. Знаете, с детства так пошло. Мама покупала нам все одинаковое, все. Но Адам чистил зубы отцовским гелем, мыл руки отцовским мылом и вытирался его полотенцем. Я пользовался тем, что мне давала мама. Адам звал меня маменьким сынком, дразнил постоянно. Его подначивал отец, ему нравилось это мальчишеское самоутверждение за счет слабого… Мне было очень неприятно. Дело в том, что ни физически, ни духовно я не уступал Адаму. Я даже больше одарен, и… Но отец полагал, что мужчине прилично быть агрессивным, а не умным. И мужчине стыдно слушаться женщины, даже если это родная мать. Адам смотрел ему в рот.
– А вы поддерживали маму.
– Да нет. – Он слегка поморщился. – Все сложнее и проще. Моя мама тогда не очень нуждалась в поддержке. Я боролся за право быть собой. Сложно объяснить, но… иногда для близнецов их сходство становится проклятьем. Вместо того чтобы приобрести самой природой данного друга, абсолютно тебя понимающего, близнецы приобретают врага. Врага беспощадного, от которого невозможно укрыться, потому что он такой же, как ты сам. Это хуже шизофрении, потому что там хоть таблетки помогают. Здесь тебе не поможет ничто, потому что это не бред. Но никто тебе не верит. Ни один психолог в службе поддержки детей. Они верят в то, что папа насилует детей, а мама их убивает. Это им понятно. Но они отказываются верить, что близнецы могут ненавидеть друг друга. Им кажется, любовь между двойняшками – это аксиома. Никому даже в голову не приходит, что близнец – такой же человек, и, соответственно, ему свойственны все человеческие пороки.
– А-а, то есть вы понимаете, что ненависть к брату – это патология.
– Конечно. – Бернард слегка улыбнулся. – Это-то меня и убивало. Я сам чувствовал, что это ненормально. Я очень хотел любить и Адама, и отца. Наверное, тогда уже дал о себе знать мой талант… Знаете, художник так устроен, что ему надо очень много любить. Не получать любовь, а любить самому. Я был еще маленький, но мне уже не хватало любви к одной только маме. Я хотел любить весь мир. Любовь – это энергия творения, это то, что порождает Чудо, это суть любого дара. И, понимаете ли, я вижу в Адаме себя, словно в зеркале, он совершенно такой же, у нас одинаковая моторика, мимика – но он другой. Он – мой персональный Дьявол. Но я должен сказать: это не помешало бы мне любить его. Дьявол и Дьявол, бывает, что ж теперь, от брата отказываться? – Его улыбка на миг сверкнула озорно и искристо. – Но между нами стоял отец. Отец учил Адама такому, что… Да нет, любой порядочный человек скажет: это аморально. Я пытался рассказать ему, объяснить, открыть глаза. Не потому, что хотел переубедить. Я хотел, чтобы у Адама не было иллюзий. Кто предупрежден, тот вооружен. Я не хотел, чтобы мой брат стал жертвой предательства. А в то, что отец его предаст, я верил.
– Были какие-то основания?
– О, – Бернард вскинул брови, – конечно. От большинства художников я отличаюсь приземленностью. Наверное, потому и не стал знаменитостью. Не хватает мне этой перманентной истерики, этого конфликта между божественным даром и смертной, насквозь греховной оболочкой… Вот Адам, надо отдать ему должное, смог бы. Если бы дар художника достался ему. Но кто-то там, наверху, планировал, что у мамы будет один ребенок, и приготовил все только для одного. А родилось двое. Поэтому Главный Распределяющий порвал приготовленное – да и рассовал по двум детским сердцам. Адаму достался характер художника, а мне – способности. Потому-то мы так и ненавидели друг друга – ведь каждый из нас украл у другого то, что дополняло его до целого. Впрочем, я отвлекся. Верите ли, я никогда не фантазировал, не додумывал, не приукрашивал. Даже странно не для художника, а для ребенка вообще. Такой взгляд на мир подобает скорее военному. В своих суждениях, выводах я опираюсь только на факты. Да, эти факты порой незначительны, порой их толкование сомнительно. Но я исхожу лишь из того, что видел, держал в руках, чувствовал сам. – Он помолчал. – Мне было около семи. Первый год в школе. В классе мы с Адамом поссорились, дошло до драки, и я убежал. Домой. Я знал, что дома никого нет, родители работают. Я надеялся, что забьюсь куда-нибудь, проживу в себе это унижение, побуду один. Я вошел в дом и увидел отцовскую куртку в прихожей. Там была и другая одежда, но я сначала не обратил внимания. Я испугался почти до обморока. Я знал, что лучше бы мне вернуться в школу и еще раз подраться с Адамом, чем встретиться с отцом. Но потом я решил, что… Слабые существа бывают очень хитрыми. И во мне тоже проснулась такая звериная хитрость. Я решил на цыпочках пройти по дому, узнать, где отец, и надежно спрятаться. Искать долго не пришлось. Он был в спальне. И я мог бы топать, он не услышал бы. Я, конечно, знал, чем родители занимаются по ночам, думая, что дети спят. Ха-ха! – воскликнул он. – Имея такого брата, как Адам, сложно было бы этого не знать! Он же совал нос всюду, он щеголял взрослыми познаниями, он так самоутверждался. Поэтому я сразу понял, чем занимается отец. Да… он был не один. И не с мамой.
– Вас это травмировало?
Бернард подумал:
– Да, вы знаете, травмировало. Поскольку у меня нет фантазии, я не искал поводов невзлюбить отца, подогнать факты под теорию. Поэтому я был шокирован. Я-то думал, что папа только с мамой, а что он меня третирует – так я, наверное, плохой сын. И тут я понял, что это не я, это он плохой отец. Плохой муж, плохой отец и вообще плохой человек. Вот с этого дня я стал взрослым. Началась моя персональная война. Она закончилась, когда родители разъехались, Адам ушел с отцом, я остался с мамой. Нам было по десять, и еще несколько лет мы вынужденно встречались по нескольку раз в год. Но в четырнадцать я сказал – с меня хватит. Наверное, я сказал это правильным тоном, потому что от меня отстали. А Адам тоже не стремился к встречам. Честно говоря, я больше всего поражен, что он назначил своим наследником меня.
