— Нет, до коммуны не дошло. У них и без того война идет. Погоди, мы еще на сход с тобой отправимся. Послушаем, как мужики ругаются.
После ужина Лев и Богородица вышли на крыльцо. Мимо поповского дома шел человек в военной форме. Он вел за руку мальчишку.
— Шельмец, — приговаривал он. — Я тебе покажу озорничать.
— Это вот и есть Ленька! — шепнул Богородица.
— Что ты? Ведь он молодым должен быть.
— Говорю — поседел.
Ленька остановился у крыльца, поздоровался с Богородицей и пристально посмотрел на Льва, словно что-то припоминая.
— Из города? — спросил он, свертывая цигарку.
— Оттуда.
— Жарынь-то какая, благодать. Да не верещи ты, — цыкнул он на мальчика — тот стоял, ухватившись ручонкой за отцовскую рубаху, и хныкал.
— Хороша погода.
— Почем хлеб в городе?
Богородица ответил.
— А ты что, на побывку приехал?
— Вот их хочу к себе перевезти. И так забот полно, а я тут еще в артельные дела ввязался.
— Как там у них?
— В артели-то? Они себе землю, ту, что вокруг озера, требуют. Земля сторожевская, а они все — красные партизаны. По праву им принадлежит земля. Так нет, уперлись, кулаки чертовы. Не дадим, кричат, больно-де жирны, и озеро им, и землю им.
— Жадничают.
— Не говори. Как волки вцепились. И кто? Пантелей Лукич да Селиверст Петров. Чуть не в драку. Бандитское семя. Зря я их в антоновщину не стукнул.
— Это что за Селиверст? — безразлично спросил Лев.
— Заместителем председателя бандитского комитета был, — ответил Ленька. — И тогда над нами глумился, и сейчас глумится. Ох, шкура! Не знаю, что это с ними канителятся. Ну, пойдем! — Ленька взял сына за руку.
— Как Наташа? — спросил Богородица.
Ленька махнул рукой.
— Плохо. Две недели здорова, месяц больна. Измучился.
— Ты бы ее в город повез.
— Вот хочу взять к себе в часть. Лечить буду. Ну, прощайте.
— Н-да, — протянул Лев. — Вот так стегануло Леньку!
Темнело. В селе кончили ужинать, девки собирались «на улицу». Где-то уже пели под гармошку.
— Идем, — предложил Богородица.
Вдоль Большого порядка шла «улица». На бревнах против школы сидела толпа. Гармонист играл «страдание», девушки пели:
Ах ты, милый, где ты, где ты,Про тебя идут газеты…
Едва успевала окончить прибаску одна, другая затягивала свою:
Ах ты, милый, где ты тама,Отзовись хоть телеграммой.
Третья пела следующую:
Дайте, дайте мне наган с ручкою зеленою,А потом меня найдете в саду застреленную,
Лев давно не слыхал прибасок; он, улыбаясь, слушал состязание девушек:
Ты не думай, милый мой, что гонюсь я за тобой.Я гонюся за другим, за товарищем твоим.
Лев оглянулся, Богородица исчез.
«Вот подлец, — подумал Лев. — Кралю ищет».
Вы разрежьте мое сердце, вы разрежьте поперек,Вы разрежьте поперек, посмотрите, кто завлек…
— Мишка! — крикнул он. Ответа не было.
Пойду в лес, я стану к дубу,Обниму я свою Любу.
Другая пела:
Пойду в лес я, стану к вязу,Завлеку обоих сразу.
Состязание длилось больше часа. Казалось, запас прибасок у девушек неиссякаем. А гармонист все так же скучающе, положив голову на гармонь, выводил «страдание».
Лев поискал среди девушек и парней Богородицу, не нашел и побрел по селу. У речки он встретил новую «улицу». Эта направлялась в соседнее село. Впереди шагал гармонист, по бокам его, словно охрана, шли певуньи. Остальные растянулись по дороге, спорили, грызли семечки, притоптывали каблуками.
Сзади шли мальчишки; они орали прибаски, изображали взрослых. Одного из них мать тащила домой, подгоняя шлепками. Парнишка визжал и вырывался.
— Ой, не буду, ой, не буду, маманя!
— Подлец, — ворчала мать. — Безотцовщина! Вот я тебе. Был бы дома отец, он бы с тебя шкуру содрал!
Лев шел вслед за матерью и сыном. Женщина вошла в дом Сторожева.
«Уж не Митя ли это?» — подумал Лев.
— Привела? — спросил кто-то из темноты хриплым голосом.
— Привела. Ты бы выпорол его, Андриян.
— Пори сама! Митька! — послышался опять тот же голос. — А, Митька, в ночное поедешь?
— Не по-е-еду!
— Я вот те не поеду, шельмец. Я тебе не мать, враз выпорю.
— А я убегу.
— Я те убегу. Ну, кому сказал? Марш спать, разбужу рано.
Голоса утихли.
«Мальчик, видать, в отца пошел — с норовом», — подумал Лев и решил завтра же увидеться с женой Сторожева.
В темноте он наткнулся на каких-то женщин; они сидели у крылечка, неторопливо разговаривали, щелкали семечки.
Лев подсел к ним.
— Кто это? Ваня, это ты?
— Нет, не Ваня.
— Незнакомый?
— Незнакомый.
— Он с поповичем из города приехал. Я его давеча видела. Так, что ли?
— Правильно.
— Ну, как у вас в городу?
— Помаленьку.
— В городу хорошо, — убежденно сказал кто-то. — Отработают срок, ручки в брючки, и с мадамой гулять. Прогуляются и чай с ситным пьют.
Все сидевшие вдруг заговорили, перебивая друг друга о городской легкой жизни, о нарядах, о ситном хлебе и калачах.
— Вовек до городских не дойдем, — сказала женщина, сидевшая рядом со Львом.
— Ну, не скажи, — отозвались с верхней ступеньки. — Еще как дойдем.
— Уж не ты ли?
— А может, и я.
— Погляди на нее, бабы! Ольга-то про чего болтает, батюшки. Барыней быть собирается.
— Не барыней, а вообще. Батька говорит, артель — верное дело.
— Пойди ты, куда подальше. Артель, артель! Землю им дай, трактор им дай. А-артельщики. Кто у нас в артели-то? Андрей Козел да Пашка глухой? Работнички!
— Да ну вас, бабы, расквакались, — остановила спорщиц женщина, только что вышедшая из избы. — Споем, что ли?
— А верно, спойте, — попросил Лев. — Знаете, эту — «Я коров доила».
— Знаем, знаем. Оля, запевай.
Оля законфузилась, начала отказываться, ее долго упрашивали. Наконец Лев подошел к ней, попросил спеть.
— В городе такого не поют небось? — сконфуженно прошептала она. Лев попросил еще раз. Оля немного помолчала и запела.
Уродилася я, как в поле былинка,Нет ни матери, ни отца — круглая сиротинка,Лет с двенадцати я по людям ходила,Где качала я детей, где коров доила, —
выводила Оля.
Пойду с горя в монастырь, богу помолюся,Пред иконою святой слезами зальюся.Не пошлет ли мне господь той доли счастливой,Не полюбит ли меня молодец красивый…
Бабы хорошо вторили Оле. Они пели эту песню с детства, они помнили, как пели ее их матери и их бабки.
— Пойдемте спать? — предложила одна из баб, когда допели.
Женщины, кряхтя и зевая, вставали. На крыльце осталась Оля. Она куталась в цветной платок.
— А ты что же домой не идешь?
Люблю посидеть при луне. Свет у нее какой-то чудной. Вон и крыша у церкви белая стала. На луне люди живут?
— Нет, не живут.
— А почему?
— Воздуха там нет. Дышать нечем.
— Вот как! А мне болтали — живут.
— Пойдем пройдемся.
— Скучно вам будет с нами, с деревенскими.
— Идем, идем.
Они пошли по задам, мимо скирд соломы, залитых лунным светом. Где-то слышались прибаски и гармошка. Между ометами бродил заплутавшийся теленок и жалобно мычал.
Лев обнял Олю. Она стряхнула его руку.
— Не надо. А то уйду. Лучше расскажите чего-нибудь.
Лев предложил ей посидеть в омете, она спокойно согласилась. Усевшись на солому, она стала расспрашивать его о том, как живут городские девушки, с кем гуляют, как любят, как наряжаются, много ли среди них ученых.
— Эх, и хотела бы я быть ученой! — мечтательно сказала она.
— Зачем? Все бабы учеными будут, как же мужьям жить? Кому щи варить, кому детей рожать?
Оля вздохнула и промолчала. Лев снова обнял ее, она резко отстранилась.
— Я уйду.
— Ну, ну, ладно.
— Чудные вы какие-то городские. Думаете — раз деревенская, так сама на шею бросится. Стыдно это.
«Тоже передовая», — сердито подумал Лев.
Он прилег около Ольги на солому. Ольга начала рассказывать о селе. Лев слушал ее с досадой.
— Ну, я пойду. Спать пора! — Он встал.
— Приходите завтра, — ласково сказала Ольга. — Хорошо вы рассказываете.
— Поцелуешь?
— Э, нет. Этого не ждите.
Она засмеялась, подобрала платок и подала Льву мягкую ладонь.
3
Утром Льва разбудил какой-то грохот. Лев вышел из амбара, где спал, и увидел на дороге трактор. За рулем сидел худощавый мужичонка с козлиной бородой. С ним разговаривал хмурый крестьянин.
