— Вот наш дом. А там вон сад наш был. Был наш, а теперь сельский. Не я буду, если в их руках останется.
— В чьих руках?
Петр не ответил. Подвода выехала в поле. Было еще свежо, солнце только что встало.
— Ты до станции едешь?
— Нет, я с вами, в город.
— Что ты там делаешь?
— Учусь. С поповым Мишкой вместе живем. В Тамбов нам несподручно. Отец у меня замаранный — пять лет за Антонова сидел.
— Вот как?
— Теперь опять поправляться начали. Лошадей три штуки заимели, коровы, овцы. Трактор хотим покупать.
— Все равно съедят вас.
В глазах Петра зажглась злоба.
— Ну, это мы еще посмотрим, кто кого.
— И смотреть нечего. Сложа руки будете сидеть — сожрут. И косточек не останется.
— А кто же это нас научит, что нам со своими руками делать?
— Найдутся люди.
— А например?
Лев похлопал Петра по плечу.
— Закури. И не нервничай. Молодой, а нервный. Спокойней надо.
— Сказал бы я вам кое-что, да не знаю, кто вы такой, какому вы богу молитесь.
— Никакому не молюсь. Самому себе. Ты слышал о таком человеке, Никитой Кагардэ звали? Из Пахотного Угла.
— Слышал. Видел даже. У нас в избе комитет заседал, а он со Сторожевым и с Санфировым к нам приезжал.
— Вот это мой отец был.
— Э, да ты, брат, значит, из нашенских? Ах, черт возьми.
Они долго смеялись.
— Вот что, Петр. Будешь в Верхнереченске, заходи. Мастерская у меня на Рыночной улице. Пускай Богородица тебя приведет. Я тебе, пожалуй, посоветую, что надо делать! Ну, ты, малец, — крикнул Лев Мите, — не спишь?
— Не-е. Выспался.
— То-то.
К вечеру они были на станции. Петр сдал лошадь своему деду, который возвращался из города в Дворики и поджидал его.
Поздно вечером Лев и его спутники были в Верхнереченске.
Часть третья
Живым — жить, мертвым — в могилу.
Древняя пословица
Глава первая
1
Из дневника Лены Компанеец
1926 г.
Июнь, 12-е число.
Я сегодня злая и несчастная. Днем пошла к Жене и позвала ее гулять. Я не могла сидеть дома и думать все об одном и том же. Она встретила меня со страдальческим видом, — у нее, видите ли, оказалась «куча дел»… Меня это страшно обидело. Зашла к Нине, но и ее не застала, хотя накануне мы уговорились встретиться. Ну да, ведь я не что иное, как «любимая плевательница для секретов». Я не могла сдержать слез. Мои подруги идут ко мне только тогда, когда им тяжело, когда нужно, чтобы я рассеяла их горе. Тогда я утешаю их, сочувствую им, помогаю… А теперь, когда мне невыносимо тяжело, у одной вдруг оказались «дела», другая вообще не нуждается во мне. Почему у меня нет настоящего друга? Почему я никогда не высказываю моим «подругам» все что у меня на душе? Да и не поймут они меня, слишком они большие эгоисты. Они живут только для себя! Милый родной мой Витя, почему же тебе я не могу рассказать о своих думах? Почему теперь, когда мы остаемся одни, ты говоришь только о своих стихах и никогда не спросишь меня, как я живу, чем живу? Господи, как мне тяжело!
Папу положили в больницу: он опять запил. Мы с Андреем остались одни. В доме пусто, скучно, хочется плакать.
Письмо недописанное и неотправленное
Дорогой Витя! Неужели ты не чувствуешь, что я все время думаю только о тебе, что только тобой полна моя жизнь? Иногда мне до боли хочется узнать, о чем думаешь ты? О ком? Милый мальчик мой, вспоминаешь ли ты обо мне? Так бы и полетела к тебе. Но я не знаю, Витя, я скажу тебе правду, я не знаю, будет ли мне хорошо рядом с тобой. Вспоминаешь ли ты то время, когда ты думал не только о самом себе? И если вспоминаешь о нем, то как? Скажи мне прямо — нужна ли я тебе? Нужен ли тебе вообще кто-нибудь? Что же тебя оттолкнуло от меня? Ты понимаешь это слово — «оттолкнуло»? Даже когда ты целуешь меня, мне кажется, что ты думаешь не обо мне, мне кажется, что и в эти минуты ты сочиняешь стихи. Ты не обижайся, кому же мне все это сказать, как не тебе?..
Июль, 3-е число.
…потом я его спросила: кем же ты хочешь быть? Он сказал: «Не знаю». Может, так оно и есть. А я не смею сказать ему, но его стихи пустые, в них нет ничего, кроме холодных фраз… Витя теперь ничего не читает, кроме стихов, а когда я стала говорить ему об этом, он болезненно сморщился. О чем бы с ним ни говорили: о театре, о ребятах — он обязательно свернет на стихи. Сейчас он кончил дописывать «Евгения Онегина». Когда я рассказала об этом в больнице папе, он смеялся до упаду. Мне кажется, что это действительно немного смешно — дописывать Пушкина. Но Витя пренебрежительно заметил: «Ты думаешь?» Вообще у Виктора появилось что-то такое в тоне, что мне очень не нравится. Когда ему говорят что-нибудь, он совершенно равнодушно спрашивает: «Да?» Это «да» у него безразличное, холодное… Как-то я ему рассказала о том, что Коля Зорин очень хорошо учится. Он сказал: «Да?» Мне кажется, что ему вообще неприятны разговоры об успехах других людей. Недавно Джонни принес мне свой рассказ. Хороший рассказ. Он дал Виктору. Витя читал его при мне и так презрительно усмехался, с таким нехорошим азартом подчеркивал все неудачные места. «Бездарно!» — сказал он. Я вспыхнула, и мы впервые поссорились. Он кричал, что ему не нужна гувернантка, что он уже вырос… Потом стал просить прощения, целовал мне руки, а через минуту, забыв обо всем, начал хвастаться своими рассказами. Я знать не знала, что он пишет рассказы.
Август, 16-е число.
…хороша ли я сама? Злая, ничему и никому не верю. Не верю Опанасу, Льву, Андрею… Я не знаю, зачем они собираются. Я не верю, чтобы эта жалкая кучка людей могла что-нибудь сделать. Андрей живет раздвоенной жизнью. Недавно я застала его за чтением программы партии. Он спрятал книжечку, как только увидел меня. Я ее прочитала недавно сама и хоть кое-что не поняла, но мне кажется, что там написано очень много справедливого. Как разобраться во всем этом? Кто мне поможет? Витя об этом не думает, у него своя, только своя жизнь. Неужели я должна признаться, что мне становится скучно с ним? Однажды, когда он читал стихи, мне показалось, что он сам так же пуст, холоден и безразличен ко всему. Я сомневаюсь, что из него что-нибудь выйдет, что он будет полезным человеком для людей…
Август, 18-е число.
Из Москвы приехал Коля Зорин. Он такой радостный, уверенный, у него масса, масса всяких новостей, без умолку рассказывает о Москве, расспрашивает меня, ругает за то, что я сижу здесь и не еду учиться. Как интересно он живет! У них там лекции, споры, дружба. Он задумал страшно интересное дело — искать среди дикорастущих растений такие, которые могли бы быть полезны человеку. Он ездил этим летом на Алтай, искал там травы и теперь будет исследовать их химический состав. Он говорит, что это преступление — не знать химического состава растений. Он даже привел мне пример: «Вот, Лена, — сказал он, поблескивая очками (он стал носить очки, и они ему страшно идут, делают его настоящим ученым), — на заводах есть инструментальные кладовые. Кладовщик знает каждый инструмент и место, где он лежит. Но он не знает и не обязан знать, для чего этот инструмент служит. Мы, ботаники, похожи на этого кладовщика; мы знаем все растения, умеем распределять их по видам и признакам, а различать по назначению не умеем. Но что простительно кладовщику, то непростительно ботанику. Мы должны знать, что может дать человеку каждое растение и как его заставить на человека работать». Господи, как все это интересно!
Коля читает газеты и следит за политикой. Он рассказал, что в вузах идет страшная борьба, троцкисты употребляют все усилия, чтобы оттянуть от партии молодежь. Но Коля говорит, что троцкистская «концепция» (как мне стыдно, я не знала, что значит это слово), что их «концепция» ложная, что они выражают волю враждебной стихии. Он говорит, что большевики абсолютно правы, когда говорят, что все общественное богатство должно принадлежать тем, кто трудится, и распределяться по принципу «от каждого по способности, каждому по труду». Мне так хочется все это понять!
Коля интересуется всем, но когда я завела речь о Льве, он оборвал меня и сказал, что Льва он не любит.
Вчера мы ходили с Колей гулять, и он признался мне, что был в меня влюблен, но «слава богу», как он сказал, — теперь он все «переборол». Н-да!.. Жаль! Затем он показал карточку девушки, очень хорошенькой и серьезной, и сказал, что это «она». Они учатся на одном курсе, вместе занимаются, и она тоже мечтает разводить сады в Заполярье.
Я завидую ей, этой девушке — вот! Завидую, хотя это и гадко! Как гнусно было у меня на душе после этого разговора! Каким отвратительным показался театр, вечные склоки, крики Максима, его любование собой, медовые речи Зеленецкого, все, все, вся эта жизнь. К чему она, зачем она, куда она ведет?
