жизни, он оживает для истинной реальности – для Бога. «Философия
трагедии», открывающая человеку истинную реальность, – единственная
философия, которую Шестов признает. Идеалистические размышления
общепризнанных философов, от Сократа и стоиков до Спинозы и Канта,
вызывают у него лишь презрение и сарказм. При поверхностном чтении Шестов
может показаться нигилистом и скептиком. И в каком-то смысле это так и есть,
ибо, хотя внутренний стержень его философии – глубокая религиозность и
благочестие, – ни то, ни другое не имеет и не может иметь практического
значения. Образ мыслей символистов глубоко чужд Шестову: для него явления
этого мира представляют собой неполноценную реальность, не имеющую
никакого отношения к другой – настоящей – реальности. Они незначительны,
они adiaphora, к ним нельзя применять религиозные мерки. Для Шестова
правда – это математическая точка, не имеющая измерений, она не может быть
связана с внешним миром. Внешний мир существует сам по себе, не
подвергаясь ее воздействию. Как только Шестов обращается к миру
повседневности (к человеческому поведению, историческим фактам и т. д.), он
отбрасывает свой религиозный имморализм и иррационализм, возвращаясь к
совершенно нормальному здравому смыслу. Большевиков он осудил именно с
точки зрения здравого смысла, а не с точки зрения религии. Но нужно сказать,
что именно в произведениях на религиозные и философские темы Шестов
выковал оружие, которое лучше всего может служить здравому смыслу: свой
стиль, лучший, отточеннейший полемический стиль в России. Из многих, кто
читал Шестова, мало кто чувствует его основную идею – большинство ценят в
нем мастера иронии, сарказма и спора. Как писатель и диалектик Шестов идет
от своих злейших врагов, больше всего пострадавших от его разрушительной
критики, – от Сократа и Толстого-моралиста (в отличие от Толстого-мистика,
автора Записок сумасшедшего и Хозяина и работника). Для разрушения логики
и разума Шестов с замечательным искусством пользуется оружием логики и
разума. Проза его полярна прозе Розанова – она точна, необычайно изящна и
концентрирована; иначе говоря, это самая классическая проза во всей
современной русской литературе.
6. ДРУГИЕ РЕЛИГИОЗНЫЕ ФИЛОСОФЫ
Розанов и Шестов – самые важные фигуры «религиозно-философского»
движения 1900–1910 гг., как бы мы их ни рассматривали: как мыслителей или
как писателей. Но они почти не повлияли на развитие этого движения. Оно
пошло от Владимира Соловьева. Друзья Соловьева, братья Трубецкие – князь
Сергей (1862–1905) и князь Евгений (1863–1920) продолжали соловьевскую
традицию политического либерализма, свободного от мессианского
национализма и коренящегося в католическом христианстве, твердо основанном
на философском идеализме. Евгений Трубецкой был блестящим политическим
108
памфлетистом, его сочинения могут считаться «голосом совести» русской
политической жизни.
Самыми замечательными из «религиозных философов», пытавшихся
христианизировать политику, были два человека, начавшие свою деятельность в
девяностых годах как марксисты, но в результате постепенной эволюции
дошедшие в конце концов до более или менее строгого православия. Это были
Сергей Николаевич Булгаков (род. в 1871 г. в г. Ливны) и Николай
Александрович Бердяев (род. в 1874 г. в Киеве). Такая эволюция от социализма
к православию и национальному либерализму типична для большого числа
русских интеллигентов 1900–1910 гг. В работах Петра Струве она проявляется
в более политическом аспекте. Булгаков и Бердяев скорее принадлежат к
истории общественной мысли, чем к истории литературы. Талантливыми
литераторами они не были. Именно они (особенно Бердяев) во многом
ответственны за тот тяжелый и педантичный философский жаргон, которым
сейчас пользуется большинство современных писателей на религиозно-
философские темы и который так отличается от языка Толстого, Шестова,
Розанова и даже Соловьева. Булгаков по образованию экономист, и, даже
приняв сан (во время войны), он продолжал занимать кафедру экономики в
Крымском университете. Его теология тесно связана с теологией Соловьева –
главное место в ней отведено церкви как живому организму. Экономи ческое
образование Булгакова отразилось в его теологии, одна из его книг –
Философия хозяйства. Сейчас он один из наиболее влиятельных умов русской
церкви, но некоторые считают его учение скорее гностическим, чем
православным. В последние годы Булгаков, подражая Соловьеву, избрал диалог
своей излюбленной формой ( На пиршестве Богов, 1918 г., переведено на
английский), но его диалогам не хватает остроумия и живости Трех разговоров.
Бердяев как прозаик немногим лучше Булгакова, но его темперамент
оригинальнее, поэтому его произведения, независимо от их теологического и
философского содержания, интереснее и живее. Он типичный богоискатель
(термин, который был в большой моде лет двадцать назад); религия для него –
постоянные поиски и развитие. Его книги образуют что-то вроде философского
дневника его эволюции «от марксизма к идеализму» (название одной из его
книг), а затем к православному или квази-православному мистицизму. Он
полон апокалиптических и эсхатологических предчувствий и, как и Соловьев и
Достоевский, остро чувствует символическое и сверхчеловеческое значение
истории. Самая интересная его книга – Смысл творчества (1916) – что-то
вроде переложения Бергсона на язык православного спиритуализма. Книги
Бердяева, написанные после революции ( Философия неравенства и Новые
Средние века) полны ощущения конца европейской цивилизации. Былой
национальный либерализм (десяти-пятнадцатилетней давности) в них уступает
место неистовой антидемократической жажде нового средневековья. Бердяев
стал выразителем той части интеллигенции своего поколения, которая больше
не надеется на мирские блага и мирской прогресс для России, но возлагает
надежду только на приход новой эры религиозного восторга, напоминающего
эпоху раннего христианства.
Особняком от других стоит Павел Флоренский – очень интересная фигура.
Прежде чем стать священником, он получил прекрасное математиче ское
образование; теперь, после долгих лет священства и изучения теологии, он
снова вернулся к высшей математике и сейчас читает в Москве курс
«Мнимости в геометрии». Репутация Флоренского как писателя и философа
основывается на книге Столп и утверждение истины (1913) – с подзаголовком
Опыт православной теодицеи. В отличие от Бердяева, Флоренский стремится
109
не к вечному поиску, а к вечному миру и покою; он принимает догмы
православия в их самой жесткой византий ской форме и добавляет к этой
жесткости жесткость собственного – натренированного на математике – ума:
так достигается непреклонная, несгибаемая схоластика. Мысль Флоренского
необычайно сложна и утонченна: он с наслаждением принимает самые
несовременные толкования и громит ересь с пылом средневекового схоласта.
Но как только он дает свободу своей собственной философской мысли,
становится ясно, что по сути мысль его вовсе не ортодоксальна. Учение святой
Софии – женской ипостаси Божества – ему дороже, чем подлинно православные
церковные догмы. Под богатством и роскошью стиля, эрудиции и диалектики
Флоренского таится душа, полная раздоров, гордыни и безграничной духовной
жажды. Самые запоминающиеся места в его книге посвящены описанию
мучительной пытки сомнением, равносильной для него мукам ада. Флоренский
