дальше», что только отдаленно сознавая, что «гимназист» и в «Нижнем» –
стал себя спрашивать, трогая пуговицы мундира: «Что же истина, то ли,
105
что я гимназист и покупаю в соседней лавочке табак , или этой ужасной
невозможности, гимназистов и т.п., табаку и прочее, вовсе не существует, а
это есть наш сон, несчастный сон заблудившегося человечества, а
существуют... Что?.. Миры, колоссы, орбиты, вечности!!.. Вечность и я –
несовместимы, но Вечность – я ее вижу, а я – просто фантом...
Вот как он пишет о своем друге Шперке и о бессмертии (из Опавших
листьев):
Сказать, что Шперка теперь совсем нет на свете – невозможно. Там
м. б. в платоновском смысле «бессмертие души» – и ошибочно: но для моих
друзей оно ни в коем случае не ошибочно.
И не то, чтобы «душа Шперка – бессмертна»: а его бороденка рыжая не
могла умереть, «Бызов» его (такой приятель был) дожидается у ворот, и сам
он на конце – направляется ко мне на Павловскую. Все как было. А «душа» его
«бессмертна» ли: и – не знаю, и – не интересуюсь.
Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге, которая и не
расширяется, и не «заплатывается» с тех пор, как была. Это лучше
«бессмертия души», которое сухо и отвлеченно.
Я хочу «на тот свет» прийти с носовым платком. Ни чуточки меньше .
О Боге и мировом порядке (из Опавших листьев):
Что же я скажу (на т. с.) Богу о том, что Он послал меня увидеть?
Скажу ли что мир Им сотворенный прекрасен?
Нет.
Что же я скажу?
Б[ог] увидит, что я плачу и молчу, что лицо мое иногда улыбается. Но Он
ничего не услышит от меня.
О национальности (из Уединенного):
Посмотришь на русского человека острым глазком...
Посмотрит он на тебя острым глазком...
И все понятно.
И не надо никаких слов.
Вот чего нельзя с иностранцем.
Последняя цитата напомнит читателю, как трудно, как невозможно
передать на другом языке аромат, вкус, запах такого человека, как Розанов. А
может быть, и не стоит (с точки зрения русского патриота) пропагандировать
его среди иностранцев. Есть люди, которые просто ненавидят – активно
ненавидят – Розанова, считают его отвратительным. В этой ненависти
ортодоксальные священники объединяются с людьми совсем другой догмы,
например, с Троцким. Розанов – антипод классицизма, дисциплины, порядка,
всякой прямой линии и воли. Его талант женский: голая интуиция без следов
«архитектуры». Это апофеоз «естественного человека», отрицание усилия и
дисциплины. Андрэ Сюарес сказал о Достоевском, что он представил «скандал
обнаженности» ( le scandale de la nuditе). Но по сравнению с Розановым нагота
Достоевского вполне прилично прикрыта. К тому же нагота Розанова не всегда
красива. При всем том Розанов – величайший писатель своего поколения.
Русский гений не измерить, не принимая в расчет Розанова; мы отвечаем за
своих великих людей, какими бы они ни были.
106
5. ШЕСТОВ
У Шестова с Розановым много общего. Оба они иррационалисты и
имморалисты. Оба больше всего ценят человеческую личность – превыше всех
идей и систем. Оба начинали с Достоев ского, а позже перешли к Ветхому
Завету. Оба мистики, но Розанов биологический мистик, мистик плоти, а
Шестов – мистик чистого духа. Розанов иррационален на практике, как и в
теории: он не логик, он был способен только на эмоциональные,
«интуитивные» аргументы. Шестов сражается с Разумом его собственным
оружием – опровергая логику, он проявил себя безукоризненным логиком.
Корни Розанова – глубоко в русской и «славянофильской» почве, и даже в
иудаизме его привлекала именно почва, животворящие корни. У Шестова нет
корней ни в какой почве: его мысль интернациональна, или, скорее,
наднациональна, – в этом смысле он больше сродни Толстому, чем
Достоевскому. Настоящее имя Льва Шестова – Лев Исаакович Шварцман. Он
родился в Киеве в семье богатых еврейских торговцев в 1866 г. Шестов изучал
юриспруденцию; философия и литература привлекли его довольно поздно.
Первая книга Шестова – Шекспир и его критик Брандес – появилась в 1898 г.; в
этой книге он нападал на позитивизм и национализм сильно переоцененного
датского критика во имя довольно туманного идеализма, нашедшего своего
героя в образе Брута. В этой книге проявились лучшие литературные качества
Шестова, но своим отношением к идеализму она отличается от его более
позднего творчества. Ибо война с идеализмом стала главной темой всех
позднейших книг Шестова, начиная с Добра в учении гр. Толстого и Ф. Нитше
(1900) и Достоевский и Нитше: философия трагедии (1901). Эти две книги
образуют введение в творчество Шестова, и в них сосредоточилась вся сила его
разрушительной критики. За ними последовала книга фрагментов и максим –
Апофеоз беспочвенности (1905), название неудачно переведено на англий ский
как Все возможно, и серия эссе об отдельных писателях – Ибсене, Чехове,
Бердяеве. Потом Шестов замолчал на долгие годы: он жил за границей, изучая
философию и мистику. Следующая книга – Potestas clavium ( Власть ключей,
1916) – возвещает новую ступень в творчестве Шестова: не изменив главному в
своем мировоззрении, он от современных писателей переходит к известным
религиозным деятелям и мистикам прошлого (к Лютеру, Блаженному
Августину, Плотину, св. Павлу, к Библии) и находит в них ту же правду, что
нашел в Ницше и Достоевском. В 1917 г. Шестов (к большому разочарованию
многих своих поклонников, считавших, что разрушительный дух Шестова
должен сочувствовать разрушительной деятельности большевиков) занял четко
антибольшевистскую позицию. Он уехал из России и поселился в Париже, где
привлек внимание французских литературных кругов. Последняя книга
Шестова ( Гефсиманская ночь – о Паскале) появилась сначала по-французски.
Шестов – человек одной идеи, и во всех своих книгах он снова и снова
повторяет одно и то же. Лейтмотив его творчества можно найти в
заключительных строках Толстого и Нитше: «Добро – братская любовь, – мы
знаем теперь из опыта Нитше, – не есть Бог. „Горе тем любящим, у которых нет
ничего выше сострадания“. Нитше открыл нам путь. Нужно искать того, что
выше добра. Нужно искать Бога».
Со времен Сократа отождествление Добра и Разума с Богом было
краеугольным камнем нашей цивилизации. Шестов поставил себе цель
опровергнуть это отождествление. Он противопоставляет ему религиозный
опыт великих мистиков, почерпнутый у Ницше и Достоевского и
подтвержденный Паскалем, св. Павлом, Плотином и Ветхим Заветом; по этому
опыту Бог – высшая и единственная ценность – превосходит человеческие
107
нравственные и логические нормы, и единственное, чем стоит заниматься, – это
поисками такого иррационалистического и аморального Бога. С особым
удовольствием Шестов цитирует самые острые и парадоксальные изложения
этого ученья, которые он находит у Тертуллиана, у Лютера и у других
авторитетов, настаивая на единстве опыта всех великих мистиков и на коренной
несовместимости их «библейского» мышления с греческим мышлением.
Единственный путь к Богу – преодолеть и отвергнуть мораль и логику. Этого
можно достичь только в минуты непреодолимого кризиса – последней трагедии,
после которой человек становится мертв для жизни. Только когда он мертв для
