защищали участок от вторжения землемера, который должен был сохранить возможность продолжать землеустроительные работы и программу разверстания. Последнее ограничение было установлено реформой, причем оно коснулось не только вновь объединенных надельных участков, бывших в личной собственности, но и пахотных земель, бывших в классической «частной» собственности.
Начнем с последнего пункта. Речь шла о необходимости продолжать работы по землеустройству и выделению новых единых участков. Даже до закона 1911 г. земля, переведенная в личную собственность, подвергалась перетасовке, когда дело доходило до разверстания всей деревни[592]. А закон 1911 г., как мы видели, разрешил прирезать к общинным совершенно частные земли, если они вклинивались в них и создавали трудности для землеустроителей[593]. Так же обходились и с уже выделенными участками – их при необходимости переверстывали заново[594].
Не очень понятно, насколько сильно все это должно нас тревожить. Американские штаты обычно позволяют владельцу участка, окруженного со всех сторон другими участками, приобретать право прохода к нему за соответствующую компенсацию. В этом контексте, конечно, уступка выглядит немного иначе: дать право прохода не столь обременительно, как отдать часть своей земли и получить взамен что‐то другое, да и положение землевладельца, не имеющего прямого выхода к дороге, очень тяжелое. Пожалуй, ближе аналогия с положением о принудительном «слиянии» и «объединении», которое действует во всех нефтегазовых штатах Америки, в соответствии с которым индивидуальные права владельца скважины на добычу заменяются долей в централизованной эксплуатации, что дает большой рост эффективности.
В любом случае вся идея принудительной консолидации наделов была основана – как и в случае с огораживанием во всей Западной Европе – на том соображении, что из‐за чересполосицы все стало настолько запутанным, что посредством добровольных сделок между участниками уже невозможно выбраться из этой системы. Полосок было множество, и они были перетасованы столь причудливым образом, что для получения приемлемых по размеру участков, позволяющих применять современную технику и методы обработки земли, потребовалось бы слишком много договоренностей, а некоторые собственники наверняка запросили бы чрезмерную цену за уступки, так что издержки на достижение компромиссного решения оказались бы непозволительно высоки. Конечно, идея, что потребуется перекройка только что нарезанных участков, наводит на мысль о невысоком качестве землеустроительных работ. Но принцип, закрепленный в законе 1911 г., представляется приемлемым и разумным ограничением прав частной собственности при условии, что при перекройке собственник получал действительно равную по качеству землю (так что не страдал стимул к улучшению земли), а власти не действовали наобум и без разбора.
Но, всматриваясь в контекст столыпинских реформ, мы обнаруживаем основания для тревоги. Одно из них содержится в факте, что закон 1911 г. поразительно далеко зашел в пресечении независимого пересмотра решений землеустроительных властей. Ст. 18 наделяет их исключительным правом разрешать «споры, возникающие собственно из землеустройства, не исключая и споров о границах подлежащих землеустройству земель». Сохранилось право обращаться в суд с жалобами на процедурные нарушения и «нарушения закона»[595], но эта граница между вопросами, которые можно было обжаловать в суде, и теми, которые нельзя было обжаловать в суде, была проведена совершенно произвольно. Далее, в решимости действовать безоглядно землеустроительные комиссии порой заходили слишком далеко. Например, специалисты по сельскому хозяйству в Министерстве сельского хозяйства требовали расширения сферы действия ряда законов о защите лесов, так чтобы они охватывали все случаи, когда действия собственника «создают угрозу для сельского хозяйства»[596], а позднее (1922 г.) группа агрономов потребовала перехода к землеустройству исключительно на «агрономическо‐экономической» основе. При этом они заранее отбрасывали точку зрения собственника как несущественную и полностью игнорировали способность рыночных сил направлять дело с помощью разумных стимулов (скажем, в виде понижения дохода у того, кто хозяйствует глупо и нерасчетливо, и вмешательства предпринимателей, желающих откупить землю, чтобы использовать ее с большей прибылью)[597]. Учитывая такие настроения, нельзя не высказать опасения, что высокопоставленные администраторы могли использовать эти в общем‐то разумные положения для того, чтобы уничтожить ряд прав собственности, необходимых для эффективного рынка.
Сохраняющиеся черты неадекватности новых прав собственности были связаны с тем, что это была все‐таки «личная», а не «частная» собственность. По закону о земских выборах крестьяне, владевшие только укрепленной в собственность надельной землей, не имели таких же избирательных прав, как частные землевладельцы[598]. Можно придумать разные теоретические основания для того, чтобы наделить привилегиями на выборах владельцев частной земли: они больше заинтересованы в благополучии общества; они должны быть сравнительно меньше подвержены соблазну всяких грабительских планов перераспределения; наличие у них скромной земельной собственности говорит о наличии таланта и усердия (или хотя бы о том, что они не разбазарили то, что было накоплено талантом и трудом их предков). Что касается двух первых соображений, то здесь различие между надельными землями и всякими другими совершенно несущественно. Что же касается третьего, то можно смело утверждать, что крестьянин, сумевший купить частную землю, проявил больше напористости, чем тот, кто благодаря реформе укрепил надел в личную собственность. Но этот аргумент противоречит представлению самого Столыпина о типе крестьянина, который должен стать ведущей фигурой в сельской жизни – «сильного», т. е. умелого и предприимчивого. Если реформа втянула в свое русло таких крестьян (реальность, как мы видели, была сложнее), то странно было наделять их более низким политическим статусом, чем крестьян – владельцев эквивалентной ненадельной собственности. Кроме того, это решение противоречило намерению Столыпина интегрировать крестьян в общую культуру России.
Сохраняющиеся недостатки новой крестьянской собственности касались того, сколько земли крестьянин мог иметь и кому он мог ее продать. Закон 1910 г. установил предел надельной земли, которую мог приобрести крестьянин в одном уезде, – разный для разных местностей. Для Украины и Великороссии пределом был надел для шестерых мужчин[599]. Судя по всему, идея была в том, чтобы то ли сохранить мелких производителей, то ли защитить города и деревни от потерявших землю безработных крестьян[600]. Вторая версия заставляет вспомнить о вечных опасениях режима: земельная реформа может привести к пролетаризации крестьянства и соответствующим политическим и социальным угрозам. В любом случае установленный верхний предел был мал, но даже если бы он был выше, все равно это противоречит идее дать предприимчивым крестьянам возможность в полной мере, насколько это позволят рыночные условия, раскрыть свои таланты. В конце концов, есть естественные границы величины крестьянского хозяйства: чем больше приходится полагаться на наемных работников, тем меньше возможностей помешать отлыниванию, работе спустя рукава и мелкому воровству.
Но самый большой вклад в сохранение старой системы опеки над крестьянами и ограничение прав собственности внесли положения, ограничившие способность крестьян распоряжаться землей. Ст. 50 закона 1910 г. гласит, вторя
