Новый, 1930-й Стечкин встречает вместе с А. Н. Туполевым в Нью-Йорке, где они оказались в составе советской технической делегации.
По возвращении в Москву начинаются организационные хлопоты по созданию Научно-исследовательского института авиамоторостроения (впоследствии ЦИАМ), куда Стечкин переводится из ЦАГИ на должность заместителя директора по научной работе.
И все это время ОГПУ не могло не заметить растущего авторитета молодого ученого в среде инженеров и техников и явного признания его видными иностранными учеными во время командировок в Европу и Америку.
И вот на очередном митинге в поддержку “боевого отряда нашей партии ОГПУ в его неустанной борьбе с контрреволюционными вредителями и врагами народа”, организованном в еще не сформированном ЦИАМе, один из ораторов гневно заявляет: “Я давно чувствовал, что Стечкин — вредитель, но теперь понял, что он — настоящий враг!”
Борис Сергеевич был арестован 20 октября. А 11 ноября в “Правде” было опубликовано обвинительное заключение по делу контрреволюционной организации Союза инженерных организаций (“Промышленная партия”).
Так что Стечкина арестовали с заметным опозданием, по-видимому, самым последним из намеченных кандидатур. И это понятно: пришла пора налаживать серийное производство первого советского авиамотора М-З4 конструкции А. А. Микулина, необходимо было организовать работу в ЦИАМе. И везде нужен был Стечкин. Поэтому все лето до глубокой осени было много работы и было не до ареста. Но обвинительное заключение писалось в эти летние и осенние дни полным ходом, писались полным ходом и невероятные по своему многословию объяснения и признания восьми подготовленных обвиняемых для показательного суда в Колонном зале. Главный из этих обвиняемых профессор Л. К. Рамзин 25 ноября в первый день показательного суда скажет: “Безоговорочно признаю себя виновным. Перед лицом Верховного суда и всей страны я не собираюсь защищаться и оправдываться, ибо разве можно защищаться при совершенных мною величайших преступлениях?”
Образцы советского судопроизводства — “Шахтинское дело” и “Дело „Промпартии”” — должны изучаться подробнейшим образом нашей молодежью как поучительные примеры того, как государство тоталитарного типа может выполнять в отношении любого из своих граждан, равно как и любого числа своих граждан, лояльных и дееспособных, одновременно роль провокатора и роль палача.
Задача перед органами ставилась такая, чтобы любыми способами представить наиболее известных инженеров и ученых, политически чуждых, но лояльных советской власти, преступниками уже загодя, очернить их в “глазах советских масс” и если не уничтожить, то сдвинуть на обочину жизни и забыть навсегда.
В 1928 году на июльском Пленуме ЦК ВКП(б) В. М. Молотов отметил, что инженеров “старой выучки” в СССР насчитывается — 15,5 тысячи. Так что объем работы — определен...
Для решения поставленной задачи необходимо было найти и утвердить практически критерий доказательства виновности любого наперед “заданного” обвиняемого. Критерий был найден — это самопризнание обвиняемого и свидетельство против другого лица. Самооговор и свидетельство были положены в основу обвинения. Вот слова из выступления на процессе государственного обвинителя Н. В. Крыленко: “Лучшей уликой при всех обстоятельствах является все же сознание подсудимых” (“Правда”, 1930, 8 декабря). (В этой косноязычной фразе с ее “лучшей уликой” под словом “сознание”, наверное, следует понимать “признание” обвиняемого.)
За сто лет до советских судилищ над инженерами А. С. Пушкин писал про “обычаи” российского судопроизводства: “Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, — мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности”.
Но “здравый юридический смысл” советское правосудие не интересовал, оно выполняло свои задачи.
...Поведение Рамзина А. И. Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ” объясняет свойствами самолюбивого характера сорокатрехлетнего профессора: “Рамзин был таков (при ранних чрезмерных успехах), что вся инженерия ему руки не подавала…”
Появление Рамзина на показательном суде над старыми инженерами в качестве главной фигуры, подробно и долго рассказывающего о своих и не своих преступлениях, имело пусть косвенное, но объяснение.
Л. К. Рамзин — директор Теплотехнического института, названного по решению президиума ВАИ именами профессоров В. И. Гриневецкого и К. В. Кирша, — олицетворял собой всю отечественную теплотехническую науку и был известен за рубежом. Но все же в руководящие органы ВАИ не был избран: что-то мешало этому в характере его взаимоотношений с коллегами. Именно это “что-то” привело к скандалу в среде инженеров-теплотехников в начале 1927 года, когда Рамзин выступил с рецензией на пятое издание книги профессора А. А. Надеждина “Тепловой расчет котельной установки”. Эта рецензия была написана в таком оскорбительном для автора книги, тоже широко известного в теплотехнической науке профессора, стиле, что и сам Надеждин, и его многочисленные приверженцы обратились в президиум ВАИ с просьбой организовать суд чести, предусмотренный в уставе ассоциации.
Таким образом, Рамзину грозил суд чести в той среде, где он больше всего пользовался авторитетом. Это обстоятельство оказалось настоящим подарком для следователей ОГПУ, пытавшихся после неудачи с П. А. Пальчинским найти достаточно известную фигуру для суда-спектакля. При аресте Рамзину на Лубянке, по-видимому, объяснили весь сценарий напрямую. И Рамзин согласился “работать”.
И вот со сцены Колонного зала Рамзин называет имя еще одного “соучастника” — профессора Военно-воздушной академии Б. С. Стечкина.
Характеры у Рамзина и Стечкина были разные. Здесь можно обратиться снова к Пушкину и применить известную диаду “Сальери — Моцарт”. И соперничество тоже было, и серьезное: профессор Л. К. Рамзин настаивал на перспективе паровых двигателей и силовых установок как основы энергетики страны, а профессор Б. С. Стечкин призывал к другому — к газовым установкам и двигателям (в то время — двигатели внутреннего сгорания и газотурбинный привод с последующим переходом на газовые турбины как на главную тепловую машину XX столетия). Но тогда, в 20—30-х годах, техническая мысль стояла на развилке дорог и даже велись исследовательские работы по созданию парового двигателя для авиации, что поддерживалось Рамзиным и что не могло не вызывать возражений Стечкина.
Впоследствии отечественная техника впитала в себя идеи и разработки обоих ученых, что дало право президенту Академии наук А. Н. Несмеянову в ритуальном докладе в честь 40-летия Октября отметить их работы как значительные, поставив тем самым давних соперников рядом (по алфавиту):
Л. К. Рамзин — это создание прямоточного котла как основы повышения мощности паросиловых установок;
Б. С. Стечкин — это разработка теории расчета турбореактивного двигателя как основы развития авиации.
В злополучном 1930-м они тоже оказались как бы рядом. И в этом не следует винить только Рамзина, подпадая тем самым под гипноз показательного процесса. Как известно, советская система отвергала всякую инициативу (“инициатива наказуема”). При подготовке “спектакля” следователи требовали точного исполнения “сценария”, поэтому обвиняемый Рамзин говорил то, что ему было указано. И если указано было назвать имя Стечкина, то это имя называлось, причем в стольких эпизодах, в скольких требовали авторы “сценария”.
Имя Б. С. Стечкина в следственных материалах по делу “Промпартии” указывалось и подтверждалось на допросах Рамзина на показательном процессе в двух эпизодах, представленных в стенограммах судебного разбирательства так же наивно и противоречиво, как представлены все следственные материалы: без единого материального свидетельства, без какого-либо более или менее серьезного доказательства фактов вредительства или шпионажа, одними словами подсудимых и свидетелей.
И это существенное обстоятельство нисколько не смущает ни суд в Колонном зале, ни, тем более, главного обвинителя — Крыленко, который в своей заключительной речи сам ставит себе вопрос: “Почему же нет улик?” — и сам отвечает: “А где же их возьмешь, да при таком процессе? Все улики уничтожены самими вредителями!..” (“Правда”, 1930, 8 декабря).
