На главные праздники страны, когда нам не надо было торопиться в школу, весь световой день мы проводили на улице. Довольно рано нас будил гул проходящих демонстраций, а замесившая тесто мама непременно заходила в восемь часов утра в нашу комнату, чтобы, отдернув занавески, позвать всех к окну. В пижамах, мы липли к стеклам и еще полчаса не могли оторвать взгляд от спешивших на Красную площадь счастливых демонстрантов. Кто-то обязательно шел с гармошкой. На наш проспект вливались с соседних улиц и переулков представители рабочих северных и восточных районов Москвы. Под лозунги и раскатистые выкрики «урра!» вырывались в небо непослушные воздушные шарики. То было, что называется, людское море.
Мы спешили сбежать по лестницам, не дожидаясь лифта, – скорее на улицу. Ходили свободно по проезжей части проспекта, пересекая его, то за мороженым, то за лимонадом, зная, что никакой транспорт до обеда нам не грозит. Иногда небольшой отрезок пути шли вместе с демонстрантами до ближайшего метро – за новым видом мороженого, которое продавалось только там. Когда наш проспект, достойно проводив процессию, направляющуюся к рубиновым звездам, начинал приводить себя в порядок, мы перемещались в парк ЦДСА.
В парке ЦДСА проходили гулянья – взрослые гуляли парами, под ручку, по аллеям парка. Главным образом ходили по одной широкой дорожке вокруг пруда. Много было военных. Военные отдавали друг другу честь. Иногда ходили компаниями по четыре и больше человек, такие компании мы обгоняли.
Забавным зрелищем были танцы старичков под живой оркестр с большой желтой трубой на деревянной эстраде. Музыкант, который играл на трубе, сильнее всего надувал щеки. Он старался, и недаром. От звуков его трубы музыка становилась как бы жирнее и гуще. На субботних и воскресных вечерних танцах, которые разучивались старичками в будние дни, всегда собиралось много танцующих и зрителей. На тесной площадке особенно нелегко приходилось парам, которые старались поразить зрителей сложными па. Бывало, что особо искусные пары, разлетевшись, сталкивались с соседними; в таком случае, изысканно прогнувшись, улыбкой и кивком выпросив «пардон», летели по эстраде дальше, до следующего столкновения.
Нарумяненные, и даже слишком, и сильно напудренные барышни сидели на скамейках в ожидании приглашений. Наконец какой-нибудь юркий пенсионер подлетал к даме, чуть ли не на колено «а-ля учитель танцев», приглашать. Зардевшаяся избранница, передав сумочку соседке, быстренько хватала его за ручку, чтобы тут же встать с ним в фигуру кадрили. Танцевали по кругу кадрили, а также фокстроты, танго, вальсы-бостоны, вальсы, и с превеликим удовольствием.
По темпераменту танцоры делились на очень быстрых и весьма медлительных. Шустрые «фигаро» мелькали то тут то там, заверчивая и закручивая своих парт нерш до головокружения. Медлительные еле передвигали ногами. Очевидно, что к их поясницам периодически подступал радикулит, но всем своим видом они показывали, что тонко чувствуют музыку. Были очень странные персонажи. Постоянно на танцы ходила одна определенно настоящая балерина, настолько же настоящая, насколько и древняя, прямо-таки елизаветинских времен. Ее прическа, абсолютно гладкая, держалась неимоверным количеством заколочек, с осени – береткой. Балерина никогда не танцевала ни с кем в паре и не желала этого. Очертив вокруг себя невидимый магический круг, она кружилась в нем высохшей стрекозой. Несомненно, она бисировала свои тридцать два фуэте из «Дон Кихота». Ее верчение превосходило балетное и скорее относилось к растительному – кружение листьев осенью. И я знаю, почему сегодня в Екатерининский парк больше никто не приходит танцевать на эстраде. Конечно, вы правы, просто потому, что после осени наступает зима.
БЕЛЫЙ АИСТ, ЧЕРНАЯ КУРИЦА И ГЕРЦОГИНЯ ДЕ ШЕВРЕЗ
Я болею. Мама и так знает, что принести мне на кровать. А нужна мне прежде всего моя продолговатая коробка с цветными карандашами; сложные цвета создаются путем наложения одного цвета на другой, к примеру красного на желтый, в результате возникнет оранжевый – главный цвет столь ценимых мною кладов и сокровищ. К цветным карандашам – самый обычный альбом для рисования. Из книг выкладываются на кровать: толстый сборник славянских сказок, потоньше – китайских, отдельно – Андерсен, непременно – «Черная курица», а также ершовский «Конек-Горбунок», большая желтая книга с чудными иллюстрациями. Книга хороша еще и тем, что при случае ею можно треснуть муху, а то и сестру: «...средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак». Мы с сестрой – двойняшки, поэтому к нам это не относится. Ума нам не занимать, особенно сноровки, как в понедельник остаться дома, приложив градусник к горячей батарее. Узкий градусник – вот кто дурак! – моментально делает смертельный бросок своим серебристо-ртутным телом на запредельную отметку в сорок три градуса, и его приходится долго трясти, чтобы скорректировать на приличествующие тридцать семь и две. Но сегодня я взаправду болею.
В обмен на царские дары – карандаши и книги – мне предлагается выпить залпом, без проволочек, стакан противного горячего молока и проглотить таблетку горчайшего на вкус стрептоцида. Не без отчаянного сопротивления гортани с целью вернуть все в стакан, справляюсь с питьем серией малюсеньких глотков, из которых самый последний – самый мерзкий. Сестра в коридоре медлит с одеждой. Завидует. Ей сегодня одной сиротствовать за партой. Сочувствую. А все-таки хорошо болеть простудой на маминой постели! На минутку откидываюсь на подушки, проверяя рукой, все ли на месте.
Начинаю я всегда с китайских сказок, вернее, всегда с одной китайской сказки – про бедного сочинителя Ли, его друга белого аиста и горы сокровищ. В отчаянном порыве, словно я капитан пиратского брига, распахиваю книгу, и паруса страниц наполняются соленым ветром, и я плыву по волнам в поисках острова с горой сокровищ. Эти сокровища хитростью вначале достаются старшему брату, но к концу сказки нарисованный черной тушью белый аист сходит с ширмы и разруливает ситуацию в пользу младшего брата. Я долго рассматриваю гору сокровищ, отделяя взглядом тяжелые золотые цепи с медальонами от крупных драгоценных камней, которые, уже знаю, измеряются каратами. Высокие жемчужные кокошники сползают по склону. Тяжелый скатный жемчуг рассыпан у подножия горы. Хотя кокошникам разве место на страницах китайских сказок?
Подустав от блеска золота и камней, подтягиваю к себе Погорельского. Черная курица – министр? Волшебство и тайна. По ночам волшебные фигуры сходят не только с резных ширм, но и с обычных кроватей – к сервантам и тяжелым буфетам с открывающимися дверцами, навстречу лаковым китайским шкатулкам, как у мамы, облитым лунным перламутром. Да, попробовать ночью встать и – между пастушкой и трубочистом – в дверной проем, туда, откуда струится тусклый свет.
Интересно, что белый аист часто сходил с ширмы, чтобы не только разобраться в проблемах Поднебесной, но и просто навестить меня по дружбе. Он устраивался за моей спиной и внимательно наблюдал, как старательно я заштриховывала платье голого короля. Одобряя мое усердие, он тихонько, чтобы не мешать, постукивал клювом по моему плечу. Я любила срисовывать из книг полюбившихся мне персонажей. Покрасив сапоги Кота в сапогах в ровный коричневый цвет, шляпу – в зеленый, я советовалась с аистом, какую краску пускать на кроликов, которых Кот в сапогах крепко держал за длинные уши своими лапами в замшевых перчатках с отворотами. Что лучше: красить обоих кроликов розовым или одного оставить розовым, а другого – голубым? Подумав недолго, аист останавливался на том, чтобы сделать кроликов разноцветными. С министром проблем не было, он и так был заявлен в названии черным. Черная курица, голубая министерская лента и красный нос, он же клюв.
Как-то в один из рисовальных дней, не помню, болела я или нет, мне захотелось перенести к себе в альбом, а это все равно что пригласить в гости, андерсеновскую парочку, пастушку и трубочиста. Интересно, представляла я, как же все-таки они поднимаются по печной трубе на крышу? Протягивает ли трубочист пастушке руку или пропускает ее первую на перекладину? Он, конечно, слегка придерживает ее сзади за талию, ободряя и подталкивая чуть вперед на следующую ступеньку. Но если она поднимается первой, то ее пышное платье должно мешать трубочисту. Так как, конечно, я и была той самой пастушкой, то я все время оборачивалась – мне хотелось и не хотелось, чтобы оборки моей юбки щекотали трубочисту нос. В творчестве произошла заминка. Парочка так и не выбралась на крышу. На этот сюжет в альбоме появился рисунок одной остроугольной черепичной крыши с трубой, ярким месяцем и звездами. Пастушка и трубочист, не понимая, как им лучше устроиться на лестнице, застряли где-то на половине пути, где и остаются до сих пор.
