Не припомню, в каком по счету альбоме по рисованию, но довольно скоро, за маленькой Европой, теснившейся на старинном прабабушкином комоде, возник новый континент, с цветущими кактусами, саваннами и прериями. Исидора Каварубио де Лос Льянос в синем бархатном фигаро, под цвет глаз, бросающая тонкое лассо, и всадник без головы. Белый аист с легким недоумением, осторожно переступая своими длинными ногами, обходил плантации огромных шляп сомбреро, как скопления грибов или черных солнц, заполнивших собой все страницы. «Ай, яй, яй, яй селита Линда...»
Но когда, вскоре после этого, я увидела на траве батистовый платок с вензелем герцогини де Шеврез, отпирающегося Арамиса в окружении смеющихся мушкетеров и осознала, что происходит и что меня ждет, белый аист, в отчаянии, закрыв глаза, громко захлопал крыльями, пятясь, спиной вошел в ширму, стал маленьким, седым, замер перламутровой каплей и больше никогда не приходил ко мне.
А я перестала рисовать. И теперь только читала – и долго не могла уснуть.
КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ
Классная руководительница нашего пятого класса была удивительно необаятельной. Толстые стекла очков, грубые тяжелые ботинки и длинная шерстяная кофта цвета печной трубы составляли ее облик. С пронзительным клекотом, пробегая между рядами парт, она вцеплялась порой цепкой когтистой лапкой в плечо ученика, чтобы передохнуть. На следующий год ее сменила дама с еще более отталкивающей внешностью, с такой верхней губой, какая есть не у каждого верблюда. И водили они нас на экскурсии смотреть, как мне казалось, еще более безобразные вещи.
Тогда же я обзавелась синей общей тетрадью и решила записывать в нее все, что может мне пригодиться в дальнейшем, то есть самые разнообразные мысли по поводу моего места в жизни, философские рассуждения, а также впечатления о прекрасном. В синюю тетрадь уже были вписаны, для почина, две философские мысли, которые я почерпнула из радиопередач для взрослых: «Все течет, все изменяется» и «В одну и ту же реку нельзя войти дважды». Изречения древнегреческого философа Гераклита. По первому пункту – «все течет...» – у меня не было вопросов. После четверга – суббота. Воскресенье – не пятница. Что касается второго афоризма, то я пока не знала, как к нему подступиться, размышляя порой: а ну как войти еще раз? В общем, хотелось рассуждать в поисках своего места в жизни.
Нужны новые впечатления, решила я. И тут как раз наша классная руководительница, как обычно бывало в первых числах сентября, ознаменовала начало учебного года культурным мероприятием, на этот раз походом в музей Островского, того Островского, который написал «Как закалялась сталь». Она выстроила наш класс и повела нас, стуча высокими каблуками, через Первую Мещанскую улицу на переход, на остановку троллейбуса, чтобы ехать в центр на мемориальную квартиру писателя, отдавшего все свои силы и здоровье революции и Гражданской войне. В музее лекторша долго, со всеми подробностями, описывала недуг Николая Островского – и усыхание скелета, и полную неподвижность, и абсолютную слепоту. Сам вид его тщедушного, облаченного во френч тельца, откинувшегося на раскладушке, был столь ужасен, что затмил содержание его книги, которую он писал чужой рукой. Нет, такой судьбы я не хотела. И рассуждать здесь было не о чем.
На следующий год новая классная завела нас в большой музей с широким крыльцом. Строгая экскурсоводша остановила нашу группу перед полотном, на котором нарумяненная столетняя карга смотрелась на себя в зеркало. И суть рассказа заключалась в том, что это нам еще сполна предстоит. Напоследок нам предложили взглянуть на голого Давида в Греческом дворике. Я, конечно, для приличия посмотрела на его кудри и пращу с выражением, что мне все нипочем, так как рядом стояли мальчики. Они же не смотрели и на кудри, а исключительно в пол. В общем, записывать было нечего. Общая тетрадь с напоминанием «не входить в одну реку дважды» пролежала без записей целый год.
В седьмом классе всю первую четверть мы оставались без классного руководителя, и завуч к октябрьским праздникам повел нас на Выставку достижений народного хозяйства, в павильон угольной промышленности. На всякий случай я прихватила общую тетрадь с собой. В павильоне все было в макетах, таблицах, схемах и образцах отбойных молотков, все было по-настоящему, даже уголь. Я как-то сразу почувствовала там энергию, недаром уголь горит, и стала записывать за женщиной с указкой весь ее рассказ слово в слово. Через два часа у меня в общей тетради, на всех ее сорока восьми страницах, осели знания по добыче каменного угля. Теперь я знала, сколько нужно вагонеток, на каком уровне и какой пласт поднимать, какой маркировки требуется отбойный молоток и сколько выйдет на-гора при таких-то и таких-то параметрах. Наконец я была удовлетворена, это были настоящие знания, которые вполне могли пригодиться мне в жизни. Я как-то даже повзрослела и обратной дорогой, проходя по просторной выставочной территории, чуть ли не с отбойным молотком на плече, подумывала о том, не перейти ли мне на будущую осень в школу рабочей молодежи. Очевидно, что, если бы нас отправили в павильон скотоводства, я бы примеряла на себя коромысло и бидоны.
Но только недолго пребывала я в эйфории по поводу своего места в жизни. Пришлось признать тот факт, что в забой женщин не спускают, и нехотя стряхнуть угольную пыль с кос. Стала я оглядываться по сторонам в поисках чего-то схожего с забойной романтикой, с чем-то таким же суровым и нужным, чтобы моя сталь закалялась, чтобы я не только во второй раз в одну реку вошла, но и, отыскав брод, третий раз переправилась. И вспыхнули в сознании в ответ на мой душевный запрос две строчки из популярных песен: «Л-500 непростая линия» и «...о чем-то поет зеленое сердце тайги». Тут как раз на экраны подоспел фильм «Девчата». Приглянулся мне и бригадир лесорубов в исполнении популярного тогда актера Николая Рыбникова, и упрямая курносая Тоня – та, что, перелезая через толстые стволы лиственниц, носила бригаде в судках обеды. Выбрала я тайгу. И чтобы быть к ней ближе, записалась в ближайший турпоход с классом.
«Таежные» трудности не заставили себя ждать. Долго мы шли с тяжелыми рюкзаками от станции по какому-то неровному полю. Еда состояла из кусков холодной каши. Но самой таежной трудностью в том походе оказались комары. Расчесанная, в укусах, я сразу смекнула, что в тайге этих комаров будет намного больше, но мне и подмосковных лесов хватило. И кто нам только обещал увлекательный поход, с ориентацией на местности по компасу, со сбором ягод – черники и земляники? Нет, лучше я в школьном буфете буду есть наш вечный винегрет за семь копеек, без всякой черники, чем хлопать на себе комаров под земляничным соусом. Тайга отступала. Стала я поворачиваться на своем маяке в направлении норд. В холоде комары не живут. И как-то незаметно очутилась в Клондайке, на приисках, в чем мне много способствовал и член социалистической рабочей партии США товарищ Джек Лондон.
Страсти вокруг золота, вокруг самородков были не нашими, не советскими, но ведь золото можно было, используя тот же отбойный молоток, добывать и сдавать на пользу стране. Здесь было о чем поразмышлять, к тому же комаров на севере нет, а собаки с голубыми глазами и круглыми хвостами, верные друзья, у нарт вьются. Заманчиво. Как-то после уроков дома смотрела я на себя пристально в зеркало, что-то в себе изучала, что-то улучшала, ровняя портновскими ножницами челку, и вдруг меня осенило: а чего это я поеду по морозу за Полярный круг, лучше я туда мужа своего пошлю, будущего, разумеется. Тут я его разом и представила, в крепком суровом свитере а-ля Хемингуэй, и сразу у меня вся картинка выстроилась. И все встало на свои места. Муж, в парке, в свитере, на упряжках с веселыми лайками, летит по твердому насту, с проводником, местным каюром, а я ему письма пишу, тем более что мне нравится письма писать.
«Милый, дорогой, как ты там один, без меня, в морозные ночи, под холодными звездами, на снегу? Хватает ли вам провизии? Что вожак, не отморозил ли лапы? Пиши обо всем. Я заканчиваю тебе свитер вязать на смену...» Стоп, свитер здесь надо зачеркнуть. Вряд ли я его одолею с моим-то терпением. Лучше шарф предложить. Да... «Вот я довязываю для тебя, мой дорогой, шарф. У нас все хорошо. Комаров нет. Пиши же, не забывай». Можно еще что-нибудь засохшее в конверт вложить, цветок какой-нибудь летний, незабудку, например...
И так он у меня с тех пор все едет и едет по снегу на нартах, а я ему все письма пишу.
НОЖИ, КОВБОИ И КОРИДОР
В конце шестого класса я обнаружила у себя дар: запоминать тембр и интонацию, с какой говорит любой актер, будь то мужчина или женщина, и воспроизводить их. Дар подражательный. В том же классе он оказался и востребованным. Тогда же из-за отсутствия слуха, сюда можно добавить – и голоса, меня попросили из детской группы районного хора, где я пела вторым голосом. А ведь вначале взяли. Значит, все-таки какие-то зачатки голоса и слуха у меня были. Я обиделась на хор, который не допустил меня в актовом зале на концерте в честь чего-то петь «Куст ракиты над рекой». Что есть такое растение ракита, я и не подозревала, и на репетиции так и пела два слова вместе: «та, та, та, та, та... край родной, навек любимый... та, та, та, та, та, та, та кустракиты над рекой», в моем сознании это как-то сложилось в «кустраки» и потом почему-то «ты». Нестрашно, я в любом случае знала, что над рекой разместилось что-то полезное, хорошее, наше пионерское.
