— Сказал, что в качестве искупительной жертвы должна быть пролита кровь какого-нибудь выдающегося человека. Это даст возможность противиться неблагоприятным обстоятельствам.
— Твой император слишком уж не уверен в себе и убедил себя в том, что дни его правления сочтены. Как бы то ни было, правит он уже больше десяти лет, не самых, надо сказать, худших лет для Рима. И все-таки похоже, что нашему владыке предстоит умереть насильственной смертью.
— Но ведь не кто иной, а он — император!
— Он одинокий, несчастный человек, удерживающий власть при помощи преторианцев. Мир потеряет в нем артиста, певца или поэта, но никак не политика.
— Ты почти в точности повторила его собственные слова, Мариамна, но что делать, если судьба предназначила ему быть императором? Скажи же, что передать ему? Может он рассчитывать на заем?
Мариамна задумалась, а потом твердо проговорила:
— Сто миллионов сестерциев — это огромная сумма и невероятный риск…
— Император не просто человек, пришедший просить о займе! — воскликнул Тигеллин.
— Кредит есть кредит, — спокойно ответила Мариамна, — и заимодавец должен быть уверен в том, что вернет свои деньги вместе с причитающимися процентами.
— Ты сомневаешься?
— Я, по меньшей мере, не вполне уверена. Двенадцать тысяч преторианцев не являются для меня достаточной гарантией. Спроси у императора, какое обеспечение предоставит он мне взамен ста миллионов сестерциев. После этого я приму решение.
Голос Мариамны звучал настолько твердо, что Тигеллин не решился спорить. Попрощавшись, он покинул виллу.
Рим возрождался еще более блистательным и нарядным, чем прежде, но в городе нарастало брожение. Пустая казна заставила Нерона пойти на необычные меры, еще более увеличившие число его врагов. Он отправил своего вольноотпущенника Эрата в Азию, а Секунда Карринаса в Грецию, поручив им силой захватить в храмах этих провинций золотые изображения богов и ценные дары паломников. Все это они должны были доставить в Рим. На остальные провинции была наложена высокая дань. Когда император начал забирать золото даже из римских храмов, это окончательно лишило его поддержки и собственного народа.
На стенах домов начали появляться направленные против императора памфлеты, в которых говорилось: «Пусть катится в преисподнюю, граждане, вместе со своим новым дворцом!» И в разговорах вместо обычных шуток все чаще звучали насмешливые песенки.
Нерон чувствовал, что пропасть, отделяющая его от народа, становится шире и шире. Городской пожар все еще оставался основным предметом разговоров римлян. Как могла произойти таких размеров катастрофа? Было немало римлян, которые, глядя на новые монументальные постройки, полагали, что император и впрямь поджег город, чтобы, перестроив его, создать вечный памятник себе. Чтобы раз и навсегда искоренить слухи, Нерон поручил Тигеллину, командующему преторианской гвардией, провести расследование причин пожара.
По мнению Тигеллина, решение напрашивалось само собой. Не составляло труда представить христиан, которые так странно вели себя во время катастрофы, в качестве истинных поджигателей. Сами христиане, хотя и утверждали, что не имеют ничего общего с возникновением пожара, не принимали никаких мер в свою защиту. Многие даже словно бы стремились оказаться осужденными, причем число их возрастало так быстро, что Тигеллин решил обратиться за советом к Сенеке, с которым хотел поговорить еще и по другому поводу.
— Я видел в жизни многое, но люди, добровольно стремящиеся к смерти, представляют для меня загадку, — сказал он философу.
Сенека по собственной воле удалился в свое сельское поместье, расположенное в Кампании, милях в четырех от ворот Рима. Он по-прежнему пользовался огромным авторитетом, но связывать свое имя с политикой Нерона больше не хотел.
— Казнь Павла и Петра, их вожаков, — сказал Сенека, — спокойствие, с которым они пошли на смерть, стали примером для всех христиан. Эти люди продемонстрировали своим сторонникам твердую веру в то, что проповедовали.
— А в чем, собственно, она состоит?
— Их пророк, некий Иисус, казненный при Тиберии, утверждал, что Его царство не от мира сего и что только смерть принесет Его последователям избавление. Этот Иисус опередил их в смерти, и теперь все остальные с нетерпением ждут ее в надежде на лучшую жизнь.
— Но это же бессмыслица. Или ты другого мнения?
— Бессмыслица или нет, кто может это сказать? Мне кажется, что христиане не так уж далеки от учения стоиков. Я тоже верю, что наша жизнь — лишь преддверие к настоящей, вечной жизни. И для меня миг смерти — это миг настоящего рождения. И то, насколько добродетельны мы в этой жизни, определяет нашу судьбу в жизни будущей.
Слова философа, похоже, привели Тигеллина в ужас.
— Ты говоришь почти то же, что и христиане. Быть может, ты один из них?
Рассмеявшись, что случалось крайне редко, Сенека ответил:
— Своим отечеством я считаю стою, крытую галерею на афинском рынке, где Зенон из Китиона учил, что все в природе руководствуется здравым смыслом. Мои учителя — Аттал и Сотион. Я родился в Испании, тем не менее я почти грек. Я живу и мыслю на греческий лад. Такое старое дерево, как я, невозможно пересадить. Даже если сделать это, оно засохнет.
— Мудрые слова, — ответил Тигеллин, — но мне они, увы, мало чем помогают. Что мне делать с христианами?
— Поступай с ними так, как предписывает закон, но перед этим посоветуйся со своей совестью, правильно ли ты его понимаешь.
— Закон есть закон, — резко проговорил Тигеллин. — Помимо всего прочего, я говорю не о букве закона, а о воле императора. Император — это и есть закон…
— А поскольку император — игрушка в руках своих советников, — перебил Сенека, — ты можешь с равным успехом сказать, что советники — это и есть закон.
— Ты за или против императора? — все тем же резким тоном спросил Тигеллин.
Сенека ответил, как и всегда, спокойно и устало:
— Судьба связала меня с Нероном, когда ему было одиннадцать лет. Я научил его читать, писать и, не в последнюю очередь, думать. Если сегодня Греция — страна, к которой обращены его мечты, это вовсе не дело случая. Это я познакомил императора с греческими искусством и философией. Я вылепил его, как скульптор лепит статую. Только лепил я не тело его, а душу. Не глупо ли спрашивать у меня, за или против я императора? С равным успехом ты мог бы спросить, за или против я самого себя.
— Почему же тогда ты удалился от императора? Почему с недоверием наблюдаешь издалека за его деятельностью?
— Это я охотно объясню, — ответил Сенека. — Мне шестьдесят лет. Долгие годы я был настолько тяжело болен, что Калигула вычеркнул меня из списка смертников, решив, что нет смысла казнить и без того полумертвого человека. При Клавдии я семь лет провел в изгнании на Корсике. И теперь у меня уже просто нет сил бороться с вами, молодыми, с вами, контролирующими каждый шаг императора, с вами, думающими лишь о собственном благосостоянии, а не о благе государства.
— С тобой дело обстояло не иначе, — парировал Тигеллин. — Каждой собаке известно, что за время службы императору ты увеличил свое состояние на триста миллионов сестерциев.
— Не стану этого отрицать, — ответил философ. — Но я отличаюсь от вас в одном, причем самом существенном. Вы, советники императора, только и думаете о том, как бы набить свои карманы за его счет. Я же пытался отказываться, когда Нерон столь щедро вознаграждал меня. Совсем недавно я просил у императора позволения вернуть все полученные от него дары. Он отклонил мою просьбу.
— Тем постыднее то, что ты пытаешься нанести своему императору удар в спину… — Сенека вопросительно посмотрел на Тигеллина, а тот продолжал: — Мои шпионы докладывают, что ты связан с группой аристократов, готовящих заговор против императора. Нам удалось схватить одну из заговорщиц, но даже под пыткой раскаленным железом она не выдала своих сообщников.
— Потому что никаких сообщников у нее нет и не было.
— Они есть, я убежден в этом. К сожалению, выжать что-либо из этой женщины уже невозможно. Она повесилась на веревке, свитой из собственного разорванного белья.
— А что, если она была невиновна? Ты не чувствуешь вины за ее смерть?
— Командир расквартированной в Мизенуме когорты поклялся всеми богами и своей правой рукой, что эта женщина пыталась завлечь его в число заговорщиков. Он достойный доверия человек.
— Достойный доверия? Это, случайно, не Волюзий Прокул, который был замешан и в смерти Агриппины? Он, насколько я могу судить, готов поклясться в чем угодно, если только ему хорошо заплатят.
Тигеллин постарался придать своему лицу максимально строгое выражение.
