— Странно, — проговорил Плиний, показывая в сторону ораторской трибуны, — человек возле трибуны как две капли воды похож на Тигеллина. Подойдем к нему!
Оба начали проталкиваться сквозь шумную толпу.
— Это и впрямь он! — воскликнул Плиний. — Тигеллин!
Поняв, что его узнали, любимец императора попытался скрыться, но Вителлий встал у него на пути.
— Ну-ну, совсем один и без охраны? Почему в такие тяжкие времена ты не рядом со своим императором?
— Он мертв, — запинаясь, проговорил Тигеллин. — Покончил с собой. Я видел его труп.
— Мир его праху, — равнодушно проговорил Вителлий и, не позволяя Тигеллину убежать, крепко схватил его за руку. — Стой на месте. Или ты спешишь начать подлизываться к новому императору? — Тигеллин замотал головой, и Вителлий с горечью добавил: — Теперь ты понимаешь, что чувствует человек, которому приходится постоянно дрожать за свою жизнь? Сколько человеческих жизней у тебя на совести? Тысяча, десять тысяч? Или больше?
Тигеллин протестующе замахал руками.
— Все они были казнены по приговору суда, а многие добровольно покончили с собой!
— А почему? Потому что знали, что их ждет. Потому что боялись пыток!
— Я был лишь исполнителем воли императора! — запротестовал Тигеллин, стараясь говорить тихо, чтобы его не услышали стоявшие в стороне люди. — Император отдавал приказы, а я лишь выполнял их.
— Ты жалкий лжец, Тигеллин! — гневно воскликнул Вителлий. — Каждому в Риме известно, что политические решения император принимал по твоей подсказке. Ему самому политика была ненавистна. Он с гораздо большей охотой играл бы на кифаре, чем выносил смертные приговоры. За всеми этими приговорами стоишь ты и только ты, Тигеллин. Ты подкупил обвинителей, чтобы они возбудили дело против Мариамны, — только потому, что она отказала тебе в стомиллионном займе. Не императору нужны были эти деньги, ты нуждался в них для своих сомнительных делишек! Мариамна опередила тебя в смерти. Я не знаю, сожалеть об этом или благодарить богов. Мне бы ты тоже постарался отомстить, не закатись звезда императора, а вместе с нею и твоя собственная. Я презираю тебя, Тигеллин! — плюнул Вителлий на мостовую.
Окружающие обратили уже внимание на говорившего во весь голос Вителлия. Услышав имя Тигеллина, все повернулись в их сторону.
— Это Тигеллин! И впрямь Тигеллин! Клянусь богами, этот убийца стоит рядом с нами! Тигеллин!
Толпа сомкнулась, взметнулись кулаки, чья-то рука ударила Тигеллина прямо в лицо. Через мгновенье его уже бросили на землю, угрожая расправиться немедленно, не дожидаясь суда.
Вскочив на трибуну, Плиний крикнул:
— Постойте, римляне, выслушайте меня! Я Гай Плиний Секунд и прибыл сюда из Палестины. Только что я услышал, что император покончил с собой. Тигеллин своими глазами видел его труп. — Среди собравшихся вокруг трибуны послышались радостные возгласы. — Я вполне понимаю ваш гнев, — продолжал Плиний, — но нельзя просто убивать всех приспешников Рыжебородого. С бесправием нельзя бороться новым бесправием. Отправьте Тигеллина в тюрьму, и пусть справедливый суд накажет его за преступления! Но это не должен быть самосуд.
Среди собравшихся на Форуме римлян разгорелся спор. Одни требовали немедленной расправы, другие соглашались с Плинием, полагая, что судьбу Тигеллина должен решить суд. Кончилось тем, что несколько мужчин, схватив Тигеллина за руки, поволокли его в сторону Мамертинской тюрьмы.
— Ты очень хорошо говорил, — одобрительно произнес Вителлий.
— Последние годы в Риме творилось слишком много беззаконий, — ответил Плиний. — Мы должны позаботиться, чтобы к ним не начали добавляться новые. Необходимо, чтобы в Риме соблюдались законы.
— Я не верю, что такое возможно, пока Рим находится под властью императоров. О, какой спокойной и счастливой была жизнь во времена республики!
— Вспомни последние годы республики, — возразил Плиний. — Тогда так же, как и сейчас, повсюду царили насилие и убийства, ненависть и коррупция. Нет, Вителлий, каждая форма правления хороша лишь постольку, поскольку хороши люди, осуществляющие ее.
Поднявшийся между тем на трибуну здоровенный, словно бык, мужчина пытался успокоить собравшихся на Форуме и привлечь к себе их внимание.
— Что это за чудище? — с усмешкой спросил Плиний.
— Ты не знаешь его? — сказал Вителлий. — Это Нимфидий Сабин, один из командиров преторианской гвардии. Хоть он и именует себя сыном божественного Калигулы по причине того, что его красавица мамаша переспала однажды с императором, на самом деле лицом он как две капли воды похож на гладиатора Марциана.
— Кому же из нас не хотелось бы быть отпрыском императора? — громко рассмеялся Плиний.
— Римляне, — начал Нимфидий Сабин, — направляясь в курию, я хочу сообщить вам, что преторианцы признали Гальбу новым императором Рима. Все гвардейцы как один человек поддерживают Гальбу и ожидают его возвращения из Испании. Я намерен сообщить сенату решение преторианцев и просить сенаторов провозгласить Гальбу императором.
— Сколько он заплатил каждому из вас, преступники? — крикнул из толпы какой-то старик.
— Больше, чем платил Нерон? — с ухмылкой поинтересовался другой.
А третий выкрикнул:
— Поделитесь и с нами полученной взяткой!
Явно выведенный из равновесия Нимфидий сошел с трибуны и направился к курии, где сенаторы уже собрались, чтобы обсудить будущее Римской империи.
— За поддержку своего сына, Нерона, Агриппина заплатила в свое время по пятнадцать тысяч сестерциев каждому из преторианцев, — сказал Плиний. — Гвардейцев было двенадцать тысяч, так что общая сумма составила сто восемьдесят миллионов сестерциев. Цена за поддержку такого старика, как Гальба, надо полагать, значительно выше.
Вителлий кивнул.
— Ты знаешь предсказание оракула в Дельфах, к которому Нерон обращался, когда был в Греции?
Плиний отрицательно покачал головой.
— Так вот, — продолжал гладиатор, — пифия сказала императору, а было это меньше года назад, что опасны для него семьдесят три года. Нерону тогда было тридцать, и он решил, что смерть настигнет его в семьдесят три года. Кому могло прийти в голову, что пифия предупреждала об опасности, исходящей от семидесятитрехлетнего старика!
— Потрясающе! — воскликнул Плиний. — Хотя оракулы пользуются в наше время не самой лучшей репутацией, они то и дело поражают удачными предсказаниями. Моему полководцу и другу Веспасиану один иудейский жрец предсказал, что он и сын его Тит станут однажды властелинами земли, моря и всего рода людского. До сих пор я не слишком-то верил этому предсказанию — ведь, что ни говори, Веспасиану уже шестьдесят лет, но теперь, когда императором стал семидесятитрехлетний Гальба, я уже по-иному отношусь к нему.
Несколько мгновений Вителлий размышлял, стоит ли затрагивать волновавшую его тему, а затем, все-таки решившись, проговорил:
— Однажды я тоже задал вопрос дельфийскому оракулу. Я искал в Греции девушку, которую очень любил, и услышал в ответ, что еще встречу однажды эту девушку, но не узнаю ее. Ты умный человек, Плиний. Каков, по-твоему, смысл этого ответа?
— Я не толкователь предсказаний, — ответил Плиний, — но могу предположить, что ты встретишь эту девушку в старости, когда волосы ее станут седыми, а лицо покроется морщинами, так что она совершенно не будет соответствовать тому представлению, которое сохранилось в твоей памяти.
— Я тоже именно так понял слова пифии, — сказал Вителлий. — Очень трудно, однако, примириться с этим.
— Если тебе нужен мой совет, поверь оракулу и забудь об этой девушке. Нет смысла позволить жизни пройти мимо, потратив ее на погоню за утраченным идеалом.
— Ты прав. Я пришел к тому же выводу, хотя мне и нелегко было смириться с этим. Я женился на другой.
— И кто же твоя избранница?
— Тертулла, дочь Ферораса.
— Тертулла? — изумленно воскликнул Плиний. — В таком случае ты по-настоящему богатый человек, способный купить для себя хоть нового императора.
— Тут все решали не деньги, — усмехнулся Вителлий. — Поверь мне, причина была совсем иной. Ферорас, отец Тертуллы, был убит одним из его рабов, а Мариамна, ее мать, умерла от чумы. На смертном ложе Мариамна взяла с меня обещание жениться на Тертулле и принять на себя заботу о ее делах.
— Стало быть, ты отложил в сторону трезубец и сеть, чтобы впредь заниматься только займами и процентами?
— На время, во всяком случае. Но можешь не сомневаться, как только дела позволят, я снова выйду на арену. Потому что того, кто однажды вдохнул поднимающуюся над ареной пыль, кто покрывался потом от страха, кто смывал со своих рук кровь противника, всегда будет тянуть в этот окруженный бушующими трибунами круг, словно там он может завоевать для себя толику бессмертия.
