своей бедой, хоть та уже не пугала Ромалу. Иногда она подползала к девушке и заглядывала в глаза, но той было всё равно, и беда снова отползала в свой угол. Так они и жили. Если это можно было назвать жизнью. Разве можно жить без души? Саша погиб, и от его умирающего тела отлетела душа. У Ромалы всё было с точностью до наоборот: оболочка жила, а душа улетела. Улетела вслед за любимым. Девушка не ощущала ни боли, ни холода, ни радости, ни горя… Оказывается, вся ее жизнь, вся ее суть, была связана с жизнью парня, с его сутью. Его не стало и не стало ничего. Только вязкая пустота. Бескрайняя и безмерная. Бесконечная.
Вакуум. Холодный и беспредельный.
За окном летели недели, но разве это было важно? Что в жизни имеет значение? Что главнее и важнее? Ромала задавала себе этот вопрос, и сама же отвечала: любовь! Не посмотрят больше на нее Сашины голубые, как летнее небо, как незабудки, глаза. Не подхватят его сильные руки, и губы никогда не коснутся ее губ. И нет больше ничего. Жизни, души, радости. Есть боль. Много боли. И в его смерти виноват даже не снайпер, а она! Ведь ее предостерегли, намекнули, подсказали, чем закончится отъезд парня. И она должна была его задержать. Любой ценой. Тогда бы он остался жив.
Это она смалодушничала…
Не поверила в предостережение…
И Саша поплатился за это жизнью.
Лучше бы она сама умерла. Так было бы справедливее…
И эта мысль ее ела. Ела заживо. Ромала даже чувствовала, как от ее похудевшего тела отрывали куски, как кровоточат раны. Да разве это имело значение?! Саша не вернется.
— Не вернется, не вернется, — проговаривала девушка сухими губами, будто на вкус пробуя это слово. Теперь она понимала, почему Джульетта убила себя, увидев труп своего Ромео. Жить-то зачем? Нет его. Нет! И нет ничего! И таким страшным ей казалось это слово. Могильным холодом веяло от него. Этакий черный глухой туннель или даже пещера. Дыра, откуда нет выхода, в которой нет просвета.
Ромала могла и даже поначалу хотела наложить на себя руки, но девушка свято верила в рай и ад. Верила в то, что видение было послано Богом, таким образом, давая ей шанс спасти Сашу. В том, что она им не воспользовалась, только она виновна! После своей смерти Саша обязательно попал в рай, а ей, если она покончит с жизнью, туда дорога заказана. И вот тогда они будут разлучены на вечность. А это намного больше, чем на жизнь.
Но девушка угасала. Постепенно, понемногу. За первую неделю она потеряла почти пять килограммов. Волосы лезли пучками, как после химиотерапии. Страдания обожаемой дочери разрывали отцу сердце. После смерти Светы прошло столько лет, и теперь в его жизни есть Фаина, есть дети, но свою любовь он помнит до сих пор. Ромала тогда дала ему стимул продолжать жизнь. Он попробовал ей сказать, что время всё изменит и вылечит, но девушка глянула на седого цыгана, и тот замолчал на полуслове. Рана дочери была настолько свежей, что капли крови покрывали весь пол палаты, стоило лишь присмотреться. Сидеть и ковыряться в ней было жестоко.
Полину Яковлевну продержали в больнице неделю: на большее она не согласилась и кое-как уговорила доктора на выписку. Рвалась бабушка к внучке. Как тут не волноваться? Упекли ее сокровище в больницу, мыслимо ли? Лежит ее детонька на кровати дни напролет, не ест, не пьет. Угасает девочка! И так тошно становится от этой мысли, что сил нет. Умереть бы поскорей, да сырой землей прикрыться, чтоб не видеть ничего. Да вот только сердце здоровое, был лишь приступ тревоги.
— Вы, бабушка, до ста лет с таким сердцем проживете, — говорил добродушный кардиолог.
А зачем ей до ста лет жить? Дочь, свое единственное дитя, схоронила. Внучка умирает. Тает прямо на глазах.
Из кардиологического центра Полина Яковлевна поехала к Ромале. Внучка встретила ее молчанием. На улице светило яркое солнце, но в палате девушки было сумрачно и неуютно. Сама она сидела на постели и, не моргая, смотрела в зарешеченное окно. Вернее, голова была повернута в ту сторону. За всё время она так ни разу не умылась и не причесалась. Щеки впали, лицо отливало желтизной, а глаза, казалось, провалились и из глубины бессмысленно смотрели на мир. Нос заострился, хрупкая девушка постепенно превращалась в скелет, обтянутый кожей. У Полины Яковлевны зашумело в голове, когда она увидела свое сокровище в таком состоянии. Но, собрав всю волю в кулак, вида не подала. Прошла, села рядом с внучкой, обняла, прижала к своей груди.
— Что ж ты лохматая такая? — спрашивала Полина Яковлевна, загоняя в себя предательские слезы. — Причесалась бы.
— Зачем? — вдруг спросила Ромала.
— Я понимаю, конечно, тебе больно, но жизнь-то идет, — отвечала та.
— Куда? Зачем?
Женщина вздохнула и развернула девушку к себе, посмотрела в глаза своему единственному сокровищу.
— Мала, я знаю, что такое боль утраты. Я похоронила твою маму, а она мне дочь! Рожденное мной дитя! Это верно, когда говорят, что нет ничего страшней, чем собственных детей хоронить. И мне тогда казалось: всё! Нет и не будет жизни! Спасибо отцу твоему. Пожалел меня, оставил тебя. Я ради тебя и выкарабкалась из этого безмерного горя. Ради тебя и благодаря тебе!
— А мне ради кого жить? — устало спросила девушка, и глаза блеснули. — Я сейчас так жалею, что мы даже ребеночка не завели. Родился бы у меня сын с голубыми, как у Саши, глазами, и я его любила бы так сильно, насколько можно любить! Но Саша — мой Сашка — погиб… Погиб, даже не вкусив плода любви. Моей любви! Даже не познав моей ласки! Зачем мы так много уделяем внимания мнению чужих людей? Зачем мы так стараемся быть как все? Почему нам так важно, что про нас скажут? Ну, говорили бы, что мы тоже поспешили с любовью, но у меня был бы сын! Сын! Я точно знаю! Но нет… Все эти предрассудки… чужое мнение… А он в итоге ничего не успел. Не успел. Ему просто времени не хватило. А мне оно зачем без него?
Пожилая женщина со скорбью смотрела на ребенка, а сердце обливалось кровью!
— Ромала,
