Как истомилось это тело!
Как стали тяготить года!..
Ах, если б пуля долетела
Из-под Воронежа сюда?
Перепады душевного состояния свойственны лирическому поэту. Но они бывают сигналами глубинных процессов личности, духовного недуга.
Не о себе ли он писал в дневнике: “Сердце человека — игралище ветров. Нет прочной установки ни в убеждениях, ни в чувствах. Все минутно в человеке, его сердце — лишь клубок противоречивых чувств, его поведение — сплетение противоположных поступков. В нем неразрывно уживается и любовь и измена, и героизм и трусость, и ложь и правда. Никакая идея не доминирует в нем...” Ему 23 года. Но и десятилетие спустя он чувствовал то же самое. Только в более трагическом преломлении. Безутешны слова Брюсова, которые тоже занес в дневник: “Я был, я мыслил, я прошел, как дым”.
В замыслах — книга о Христе, поэма о комсомольцах Краснодона… Голгофа и комсомольское подполье — ему кажется, что это жертвы одного порядка.
На фронте подумывает о вступлении в партию… Война воскресила многих к активным действиям. Победа вселила надежду на будущую нормальную жизнь. Но какова норма, если сокровенные семена добра, усвоенные им в детстве, все так же попираются державной демагогией. Сердце ищет опоры в чувствах и убеждениях… А партия — подсовывает болото, затянутое кровавой ряской. Болото, в котором даже кувшинки не растут. Неужели не видел... Скорее, полусогласился — для отвода глаз. Позже, слава богу, партийных предложений не поступало.
Кедрину с семьей в начале войны не удалось эвакуироваться из Москвы. Не удалось сесть на Казанском вокзале ни в один поезд. Протолкавшись более суток в толпе, охваченной паникой, семья решила возвращаться домой… Но дома уже не было. Оборотливые соседи заняли их единственную комнату.
В отрывках начатой поэмы есть строчки: “В те дни <…> электричка / Шла из Москвы не в Клязьму, а в Свердловск”. Как раз в такой они и проследовали до своей подмосковной станции и каким-то чудом выбрались на платформу.
А мою маму с месячным грудным младенцем в том октябре сорок первого года в вагон посадили. Мосгороно позаботилось об учителях. В вагон электрички, которая шла… в Свердловск.
Грудной младенец был я. Тащились до Свердловска и дальше, до Молотова, больше месяца. Ледяной вагон. Пеленки, которые мама стирала на станциях, сушила у себя на груди.
Я смотрю сейчас на портрет Кедрина сороковых годов. Удивительно знакомое лицо. Или похожее на кого-то из близких, или… как будто видел его очень давно. Такое же чувство личного знакомства, помнится, не отпускало меня и в юности. Я учился в мытищинском техникуме, посещал литературное объединение, им основанное, на станцию ходил по улице, по которой ходил он… Яков Белицкий, журналист и поэт, выделял меня из начинающих. И мне это было лестно, потому что Яша дружил с Кедриным…
Конечно, подлинная поэзия потому и подлинна, что захватывает многих. Но здесь было что-то помимо литературы. Или, по крайней мере, мне казалось…
Но ведь не исключено, что Кедрины до своей станции ехали в той электричке, в том вагоне. И мы с ним на мгновение встретились. Его взгляд, скользнувший по моему сонному личику, запал в меня навсегда.
Небольшая поэма “Воспоминание” написана белым стихом — плотным, емким, имеющим отдаленное сходство с напряженным стихом Багрицкого.
Гражданская война. Тесный дворик южного города. Учитель Рувим Самсонович, над которым злодейски потешаются дворовые мальчишки. Банда григорьевцев атакует город, и в воздухе уже стоит “далекий вопль еврейского погрома”. Отбить бандитов помог именно он, безобидный старый еврей, объект будничных насмешек и издевательств. Его дом, его убогая комнатенка стала огневой точкой, утихомирившей содом.
Но в поэме, кроме главного сюжета, есть не менее важная боковая тема. Автор дважды называет Рувима Самсоновича учителем.
И все-таки он первый мне открыл,
Учитель мой, — порядок умных чисел,
И хитрую гармонию стиха,
И Пушкина, и сказки Андерсена.
Открыть Пушкина уличным шалопаям и отдать свой дом под огневую позицию в уличном бою — поступки, сходные по значению. И оценить это может тот, для кого гармония стиха не просто эстетическое переживание, а залог гармонических отношений между людьми.
Показателен финал поэмы, написанной в 1936 году — в годину повальных репрессий.
Начинался
Смертельный голод. Тощий, как факир,
По нашей улице тащил варить
Костлявую собаку оборванец.
Начиналась череда голодных лет на Украине, голодоморов, которые большевики не просто замалчивали, — ставили заградотряды, чтобы население, спасаясь из карательной зоны, не разбежалось — не расползлось.
“Зодчие”, “Конь”, “Рембрандт” — эпические полотна, в которых судьба художника раскрывается как неминуемая трагедия. Художник для сильных мира сего — раб. Творчество — подневольное ремесло. Что несовместимо
с природой творчества, завещанного человеку Творцом. Пусть даже история о зодчих — легенда. Но весьма правдоподобная, возникшая не на пустом месте. Не случайно ее воспроизвел Андрей Тарковский в фильме о Рублеве.
“Рембрандта”, драму в стихах, он написал за два с половиной месяца, когда летом жена с дочкой уехали на Украину и он остался один. Столь быстрое рождение сложной и большой вещи говорит о том, что она зрела в нем давно. Можно сказать, всю сознательную жизнь, потому что в Рембрандте он писал себя — художника, каким хотел быть, — независимого и осуществившегося. Мускулистый стих, фламандские краски, прописанные, как живописцем, портреты, энергичные действия. Порой кажется, что рембрандтовская светотень легла на многие лица.
“Ночной дозор” художник писал по заказу. Но не мог поступиться своим замыслом в парадном групповом портрете, чем нарушил условия договора. За что и поплатился — полным разорением и безвременной кончиной. В этом сюжете — узел драмы. Великий художник не продается, даже когда он пишет богатых заказчиков. Он пишет их такими, какими видит, а не какими они хотели быть изображены.
Драма написана в темных тонах, как и большинство работ Рембрандта. Сгустки света лишь уплотняют окружающую черноту. Палитра поэта соответствовала мрачной правде и своему времени. Нищий художник отказывается от светлых красок и отвечает продавцу: “Их мне не надобно. Тащи сюда / Все краски старости, все краски смерти”.
В духе времени предстает и антиклерикальная тема. Рембрандт не верит попам, перед смертью отказывается от исповеди и видит в Распятии всего лишь дурно намалеванную картинку: “Беспомощно написан этот бог!” Творец “Святого семейства”, “Возвращения блудного сына”, “Изгнания торгующих из храма”, “Снятия с креста”, огромного количества офортов на евангельские темы пребывает в конфликте с Церковью. И это тоже перекликается с советской действительностью: ведь Церковь была не голосом Бога, а органом государственной власти.
Кедрин не мог не знать, по репродукциям, конечно, так называемого “Малого автопортрета” Рембрандта. Его черты проглядывают в герое драмы. Простое грубоватое лицо, вылепленное светом. Этот человек зажат нуждою и угрозами со всех сторон. Но не порабощен ими. Он сосредоточен на главном: искусство сильнее смерти. Или, как он говорит у Кедрина, “моя палитра властвует над ней”.
Не в том смысле, что картины переживут века. Время, в конце концов, тоже конечно… Но сила духа, заключенная в искусстве, не исчезает. Рожденная художником, она работает и вне времени — в сотворчестве с силой Святого Духа.
Его кабинет — письменный стол за ситцевой занавесочкой. Видимость обособленного пространства. Такая же видимость, как многое в нашей стране. Это у англичан мой дом — моя крепость. А у нас все на виду и на слуху, все просматривается-процеживается.
Здесь он написал свои лучшие исторические поэмы. В строгом смысле их нельзя назвать историческими. Он сам это прекрасно понимал. Он писал не иллюстрации к учебнику истории, а неизменную Русь эпохи Ивана Грозного— Степана Разина — генералиссимуса Сталина. Она вламывалась в его обитель плясками и воплями, одним и тем же образом-образиной, где иконописный лик соседствует с дьявольской харей.
В повествовании о Федоре Коне есть загадочное место, блик судьбы.
К Федору в кабаке подсаживается некий тип: “На третье утро с Федькой рядом/ Уселся некий хлюст”. То ли вор, то ли подосланный стрельцами хапуга…
