Эдвард все еще надеялся остановить иск Генри. Даже 16 марта он сказал Комбу, что не знает, «мир ли на повестке дня или борьба не на жизнь, а на смерть»: «Все — море неуверенности». Но 25 марта он осознал, что суд неизбежен. Роберт Чемберс только что ездил в Лондон, чтобы отговорить Генри от его поступка, сообщал Комбу Эдвард, и нашел его «совершенно невосприимчивым и полным решимости»: он «явно не желает дать себя убедить. У него была плохая жена, и он хочет избавиться от нее любой ценой». Чем больше друзья Эдварда в Эдинбурге пытались преуменьшить доказательность дневника, тем сильнее Генри жаждал публичного взыскания. В зале суда четырьмя годами ранее он выразил удовольствие от одержания победы над своим младшим братом. Теперь искал такой же безоговорочной победы над женой и над образованным джентльменом, которого она так ценила. Ненависть Генри к Изабелле, писал Эдвард, казалось, «настолько поглотила его, словно лишила разума в отношении всех связанных с ней тем и превратила в полного фанатика».
Глава одиннадцатая
Огромная канава яда
16 июня — 20 августа 1858 года
В среду 16 июня жара в Лондоне достигла своего пика. Температура поднялась до ста градусов по Фаренгейту[112], став самой высокой из когда-либо зарегистрированных в городе, и тошнотворная смесь запахов просочилась в палаты парламента и суды Вестминстер-Холла. Тяжелая река стояла под солнцем темная, обмелевшая и вонючая. Она была «заразной, разлагающейся, просто сточной канавой», написала «Морнинг пост», и «оскорбляла обоняние». Каждый день в ее воды сбрасывали огромное количество нечистот, порождая испарения, которые, как считалось, отравляли тех, кто их вдыхал. «Огромной канаве яда, — жаловался “Иллюстрейтид Лондон ньюс”, — разрешено день за днем, ночь за ночью ползти через величайший город мира».
В судах Вестминстера судьи исполняли свой долг с ощущением опасности, решая представленные им дела как можно быстрее. Заседание Суда по бракоразводным и семейным делам открылось, как обычно, в одиннадцать часов, но Кокберн начал с того, что объявил перерыв в слушаниях по делу Робинсонов. Судей, сказал он, смущает позиция Эдварда Лейна в данном деле. Они решили прерваться для обсуждения, можно ли предпринять беспрецедентный шаг и «изъять» доктора из иска, чтобы адвокаты Изабеллы смогли вызвать его как свидетеля. «Этот вопрос, — сказал Кокберн, — затрагивает такие важные последствия и такие серьезные принципы осуществления правосудия согласно Закону о разводе, что мы очень хотим заручиться помощью всех членов суда, прежде чем создать прецедент. Мы откладываем слушание дела до понедельника, когда, как надеемся, сумеем объявить о решении, к которому можем прийти.
Это дело выявило пробел в законе. Когда на развод подавала жена[113], ей не требовалось называть имя любовницы мужа — так было отчасти потому, что ее прошение никогда не основывалось только на нарушении супружеской верности, отчасти потому, что любовницу мужчины не могли, как женщину, призвать к возмещению судебных издержек, и отчасти для того, чтобы, как разъясняло руководство по бракоразводным процедурам, «защитить личность, возможно, невиновной третьей стороны от заглазного очернения». Мужчина же, пытаясь развестись со своей женой, обязан был назвать ее любовника. Для многих мужчин Викторианской эпохи обвинение в прелюбодеянии не стало бы катастрофой, но не для Эдварда Лейна, чей заработок зависел о того, доверят ли ему лечение женщин. Он был так же беззащитен перед позором, как женщина, и стоял перед разорением из-за слов женщины.
Прежде чем заседание перенесли для разрешения этой проблемы, адвокат Изабеллы попросил вызвать Джона Тома, их последнего свидетеля. Кокберн согласился выслушать его показания.
Том представился джентльменом, «имеющим отношение к литературной деятельности», который знал мистера и миссис Робинсон, «последнюю — близко».
— Я познакомился с ними в Рединге в 1854 году, — показал он, — а затем встретился с миссис Робинсон в Мур-парке.
Филлимор попросил его описать миссис Робинсон.
— Она очень возбудимая особа, — сказал Том. — В целом в ее поведении присутствует определенная доля формальности, но она то и дело высказывает романтические и непоследовательные замечания.
Описание соответствовало линии защиты, наводя на мысль, что у Изабеллы были две стороны натуры — публичная и дневниковая, буйные внутренние фантазии под маской внешнего приличия.
Тома попросили зачитать вслух запись в дневнике от 3 июня 1854 года, в которой Изабелла зафиксировала свои впечатления о нем. «Его большие глаза казались бледными фиалками, — читал Том, — в тени тяжелых, нависающих век, щеки у него впалые, и во всем его облике сквозило уныние». В зале раздался смех во время передачи Томом этого насквозь романтического описания самого себя. Он продолжил чтение, обратившись к отчету Изабеллы о своем собственном поведении во время их встречи. «Щеки пылали, на глаза каждую секунду наворачивались слезы, а голос прерывался. Мы говорили долго и откровенно».
Филлимор спросил у Тома, как он находит этот отрывок.
— Он очень приукрашен и преувеличен, — ответил Том, — и я не испытывал уныния или подавленности.
Филлимор привлек внимание Тома к записи от 4 июля 1854 года о его встрече с Изабеллой в Мур-парке. Этот отрывок, сказал молодой человек, тоже был «весьма приукрашенным» изложением фактов.
Наконец Филлимор спросил Тома о записи, сделанной 15 июля 1854 года и включающей ссылку на дерево, «при взгляде на которое я всегда буду думать о моей эскападе с мистером Томом».
— Слово «эскапада», — сказал Джон Том, — для меня необъяснимо. Помню, я как-то читал под деревом в саду с миссис Робинсон, когда к нам направился мистер Робинсон, и миссис Робинсон затем отбежала за угол, чтобы, по-видимому, не попасться мужу на глаза.
Он категорически отрицал любое нарушение приличий в отношениях между ним и миссис Робинсон.
На перекрестном допросе Том признал, что дружил с доктором Лейном: после его работы гувернером у детей Робинсонов, сказал он, мистер Робинсон представил его доктору, с которым он с тех пор оставался «в близких дружеских отношениях».
На этом суд отложил слушание дела.
За последующие три недели дело Робинсонов привело Суд по бракоразводным и семейным делам в еще большее смятение. Когда Кокберн, Крессуэлл и Уайтман вернулись к нему в понедельник 21 июня, Кокберн сказал, что пятеро из шести судей, назначенных заседать в этом суде, пришли к заключению, что не могут вывести Эдварда Лейна из иска. Судьей, заявившим особое мнение по делу, был пожилой Уильям Уайтман, доказывавший, что в формулировке закона нет ничего, что мешало бы им так поступить. Кокберн, выразив сожаление по поводу выступления Уайтмана против большинства, объявил, что дело будет слушаться, как планировалось. И пригласил барристеров подвести итоги.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
