заставленную старинной мебелью, комнату. На стене тикали огромные часы. В кресле сидела сестра Роземари: старше ее, некрасивая, с жидкими волосами. Она вышивала подушку и с испугом расширила глаза, увидев Гедиминаса.
— Он говорит по-немецки, — сказала Роземари. — Познакомьтесь.
Девушка, не вставая, протянула Гедиминасу холодную, вялую руку.
— Ах, да, — пробормотала она.
В углу комнаты раздался кашель, и теперь Гедиминас заметил там на диване еще и толстого лысого человека, накрытого одеялом. Его ноги были в шерстяных носках.
— Мой отец, — сказала Роземари. — Он немного прихворнул.
Гедиминас поклонился, и старик что-то буркнул себе под нос. Стенные часы заскрипели и стали отзванивать время. Гедиминас вздрогнул, словно от взрыва снаряда. Он еще раз поклонился и вышел из комнаты. Девушка проводила его до лестницы.
— Заходите к нам почаще, — с улыбкой сказала она.
— Хорошо. Если только найдется время. Не забывайте, что я — солдат.
Гедиминас спускался по лестнице, охваченный непонятным волнением. Он хотел вернуться и дотронуться до Роземари. Даже более того: обнять и поцеловать в голую шею ниже уха, где спутались мягкие рыжеватые волосы.
«У тебя закружилась голова, — сказал он сам себе. — Не раскисай».
По двору бежал взволнованный солдат.
— Что случилось? — спросил Гедиминас.
— Немецкий полковник повесился. Привязал подтяжки к балке и повесился. Ну и дела!
Солдат помчался в штаб.
Гедиминас смотрел, как повар колет дрова для кухни. Дрова были тугие, дубовые, топор отскакивал, и вспотевший повар смачно ругался. В тополях галдела стая ворон; они поднялись в воздух, делая черные крути. С дерева слетел пожелтевший лист и, тихо шурша, опустился в разъезженную машинами грязь дороги.
9
Ветер, приблудившись с моря, летел по разрушенному городу, по пустым, сгоревшим домам, неся пыль, пепел и падающие листья. Смолкли разрывы бомб, пламя угасло, и город молча переживал свое горе. Он не стонал, как раненый человек, не скрипел зубами от боли; только ветер тихо посвистывал в черных руинах.
Хильда с трудом узнавала заваленные щебнем и обломками стен улицы. Развалины были всюду, на каждом шагу. Иногда ее удивленный взгляд останавливался на каком-нибудь непонятном, чудом уцелевшем доме, который пощадили осколки и огонь. Но даже эти дома казались мертвыми; из труб не шел дым и дети не играли во дворах. Под окнами увядали одинокие астры. Несколько тракторов урчали на улице, очищая мостовую от осколков; они освобождали дорогу для машин.
В скверике перед театром уже не было мертвого пса, но фонтан не оживал, и смеющаяся голова амура лежала на прежнем месте. Ее почти скрыли увядшие липовые листья. Голубя не было; наверное, его съели крысы, а ветер разнес пух и перья.
В скверике стояла полевая кухня. Из жестяной трубы шел дым; вокруг кухни крутился толстый, разомлевший повар, громадным черпаком набирая из котла дымящуюся кашу. Солдаты подходили один за другим, протянув котелки; повар хватал черпаком кашу и ловко кидал ее в котелок. За голенищем у солдат были ложки; они вытаскивали их и, сев на груду камней, принимались за еду.
— Следующий? — кричал повар, размахивая черпаком.
Хильда остановилась. Она проглотила слюну и уставилась на кухню, как зачарованная.
— Каши хочешь? — спросил повар, заметив ее взгляд.
Она не поняла его слов, но смысл уловила и кивнула головой.
— Поближе подойди. Не бойся.
Хильда сама не почувствовала, как очутилась рядом с кухней. Ее взгляд был прикован к каше. Она снова проглотила слюну.
Повар взял котелок, навалил туда каши, подал Хильде, а потом протянул погнутую ложку.
— Ешь!
Котелок грел Хильде пальцы. Она черпала ложкой горячую кашу, которая обжигала губы и небо; каша была удивительно вкусная. Хильде казалось, что она в жизни такой не ела; она поглощала ее быстро, обжигаясь, ложка за ложкой, словно боялась, что повар отнимет у нее котелок; а он смотрел на нее и улыбался.
— Вкусно?
Ей некогда было отвечать.
Солдаты шутливо поглядывали на Хильду.
— Ничего себе девка.
— Худая больно. Мне бы пожирней.
— А я и от такой не откажусь.
Низенький, кривоногий солдатик подкрался к Хильде и зашептал ей на ухо, но так, чтобы слышали все:
— Послушай, милочка, может, в папу-маму сыграем?
Хихикание. Подмигивание. Повар вдруг покраснел еще больше и заехал солдатику черпаком по руке. Солдатик отскочил в сторону и стал, смущенно переминаясь с ноги на ногу.
— Убирайся отсюдова! — закричал повар. — А то я из тебя кашу сделаю!
Раздался смех. Солдатик что-то буркнул, отошел подальше и, потупив глаза, принялся тщательно отскребывать ложкой дно котелка.
Хильда доела кашу, разочарованно посмотрела на дно котелка, вычистила пальцем края, где еще оставалось немного каши, и облизала палец.
— Приходи вечером, — сказал солдат. — Еще получишь.
Хильда поставила на кухню пустой котелок, сняла с себя ожерелье и протянула его повару.
— Бери.
Повар покачал головой.
— Ничего мне не надо.
Хильда поплелась дальше, перешагивая через кирпичи и мусор. Она не спешила никуда, потому что некуда было спешить. В ее памяти, словно сквозь дым, выплыла картина рушащегося дома. Дым постепенно рассеялся, открывая забытое, и она с криком побежала к дому, в котором раньше жила. Ее мать лежит в комнате. В небе гудят самолеты. С воем падают бомбы. Дрожит дом. Скоро рухнут стены. Скорей, скорей, еще можно ее спасти!
Еще не поздно! Только бы успеть…
Она миновала развалины ювелирного магазина, потом башню церкви, торчащую посреди обломков, задыхаясь, остановилась перед руинами дома и только тогда поняла, что бежала напрасно, что матери уже нет. Закопченные руины смотрели на нее черными глазницами окон.
Ничего больше нет. Ничего. Только искрошенный кирпич и пепел.
Хильда сорвала с шеи ожерелье и швырнула его в обгоревшую стену дома. Цепочка лопнула, жемчуг посыпался в обломки. Она закрыла лицо дрожащими худыми руками и заплакала. Она плакала долго, всхлипывая, как обиженный ребенок, и ветер разносил по городу печальное эхо ее плача.
10
В погребе стояли бочки из-под капусты; раньше хозяин держал тут мясо, капусту, картошку и другие продукты, чтобы они не портились от тепла. Теперь погреб превратился в отличный блиндаж. Однажды снаряд разорвался перед медпунктом, выбил дыру в стене, но жертв не было. Все чаще падали на землю тронутые изморозью листья; они устилали весь двор, в который влетали обрызганные грязью виллисы, полные офицеров.
Гедиминас часто встречал во дворе Роземари. Однажды она пригласила Гедиминаса к себе.
— Сегодня день моего рождения, — сказала она.
Он побрился перед осколком зеркала, вытер лицо одеколоном, тщательно причесался и расправил складки гимнастерки. Его рука уже успела зажить, а боли в голове прекратились.
Сильно волнуясь, он открыл вечером
