мокрому полю. Ноги скользили. Сердце сильно колотилось в груди. Пот хлестал по лицу. Когда раздавался вой снаряда, он ложился на землю, утыкаясь лицом в грязь, потом поднимался, почти оглохнув от взрыва и снова бежал вперед в тумане — туда, откуда доносились выстрелы и где лилась кровь.
Вой раздался совсем рядом. Гедиминас ринулся к земле, но в то же мгновение что-то сильно стукнуло его; он упал навзничь; все вокруг спрятал черный туман, а потом стало невыносимо больно, как будто у него отламывали правую руку. Он стал кричать и кататься в грязи, охваченный пронизывающей, разрывающей болью, истекая кровью и слезами. Лопается сердце! Все тело лопается. Где люди? Почему никто не поможет ему? Почему? Помогите мне! Помогите! Не оставьте меня одного! Спасите меня! О-о-о-о!..
Взрывы. Только взрывы… Неужели кругом никого нет?
Неужели только грязь и вой снарядов?
11
Он поднял тяжелые веки и словно за матовым стеклом увидел лицо Роземари. Нет, это была не рыжая девушка. Смуглое лицо наклонилось к Гедиминасу, и он услышал далекий незнакомый голос:
— Как вы себя чувствуете?
Он пошевелил пересохшими губами.
— Пить.
Смуглое лицо на минуточку отодвинулось, снова показалось словно за матовым стеклом; его губ коснулся край кружки. Рот и ноздри были полны мерзкого запаха, от которого становилось невмоготу. Он медленно просыпался, начиная соображать, что лежит в госпитале после операции. Он увидел железную койку, на ней кто-то лежал с забинтованной головой. Кто-то стонал. Чей-то хриплый голос сказал:
— У него руку оторвало.
«Это у меня», — подумал Гедиминас. Он не хотел об этом думать. Но сон рассеивался, и ум начинал работать. Рождались мысли. Острые, страшные, реальные, как боль.
«Я лишился руки. Где она? Осталась в поле. А может, ее отрезал хирург на операционном столе. У меня больше нет правой руки. Да, нет. Это ясно. Рука. Где моя рука?»
От усилия мысли его покрыл липкий пот. Он устал и закрыл глаза, ринувшись головой в сон. Он утонул. Его не стало. Не стало и снов.
Когда Гедиминас проснулся, уже наступил вечер. Солнечный луч проник в окно и озарил черную доску у стены, на которой еще оставались следы мела и смутные очертания слов.
Луч скоро угас, и в класс стали пробираться сумерки. Между койками ходили хирург с медсестрой. Хирург был приземист, плотен, с мрачным лицом и коротко постриженными волосами. Рукава его халата были закатаны; виднелись сильные волосатые руки. Он говорил глухим басом. Сестра послушно реагировала на каждое его слово и движение руки. Они остановились у раненого с забинтованной головой.
— Все еще без сознания?
— Да.
Хирург, наклонившись, проверял пульс раненого.
— Так… — бормотал он. — Так, так…
Боль мучила Гедиминаса. Ему казалось, что она всюду, в каждой частице тела, но болела только отнятая рука.
«Я без руки», — подумал он, и от этой мысли по спине пробежала дрожь. Гедиминас не хотел верить этому. «Нет, нет, это не так. Не может быть. Мне только кажется…»
Он поднял левую руку и начал искать правую у другого плеча. Руки не было. Его пальцы нащупали только забинтованную культяпку. Стон застрял у него в горле. Хирург обернулся, и на его лице Гедиминас увидел виноватую улыбку.
— Ну, как дела, парень?
Гедиминас молчал. Потом его губы дрогнули и он тихо спросил:
— Где моя рука, доктор?
— Рука? — хирург немного смутился. — Не знаю, дружище. Знаю только, что тебе повезло. Ты остался жив.
— Я не хочу жить. Не хочу. Не хочу…
— Ну, выбрось из головы эту чепуху. — Бас хирурга грозно загудел. — Вот тот, у стены что лежит, без ног остался, и то жить хочет. И будет жить. А ты вот чепуху порешь. Как тебе не стыдно.
— Гроша не стоит такая жизнь.
— А ты бы хотел лежать в земле и червей кормить? А? Не спеши. Лет через пятьдесят точно ляжешь. Очень больно?
Гедиминас молчал.
— Видишь, какой гордый, — сказал хирург сестре. — Зверская боль, а признаться не хочет. Молодец. — Его голос стал мягче.
Хирург повернулся и, взмахнув полами халата, быстро вышел из класса. Сестра (она была некрасивая и совсем не похожая на Роземари) подошла к доске, нашла на полу кусочек мела и изобразила смешного человечка, каких любят рисовать дети. Человечек улыбался во весь рот, растопырив длинные руки, как будто он ничего не знал про войну и мучения раненых.
— Похож на нашего врача, — сказал кто-то.
Но никто не смеялся. Раненый с забинтованной головой застонал как во сне.
— Посмотри, как он улыбается, — сестра показала на человечка. — Он всегда веселый.
— А чего ему не улыбаться, — голос Гедиминаса дрогнул. — У него обе руки.
И правда, у человека были обе руки. Да, обе. А не одна.
Сестра подошла к Гедиминасу; ее лицо вдруг потускнело и он увидел слезы на темных глазах.
Гедиминас отвернулся к стене.
Выстрелов не было слышно, но земля все еще дрожала от взрывов бомб и снарядов. Глухой гул докатывался до школы, в которой находился госпиталь, и стекла все время дребезжали в рамах. Иногда в воздухе появлялись самолеты. Они метались по небу, потом один из них скрывался за черным шлейфом дыма и стремительно падал вниз. Ночью небо было багровое от вспышек ракет и пламени; немцы сбрасывали подвешенные на парашютах лампы, которые озаряли поля мертвенно бледным светом. С передовой привозили все новых раненых. Артиллерист с забинтованной головой умер, не приходя в сознание.
Гедиминас первый раз встал с постели. Он все еще был слаб, потому что потерял много крови. Кружилась голова, часто рябило в глазах, и он покрывался жарким потом. Лицо поросло жесткой щетиной, щеки ввалились. Когда он попросил у сестры зеркальце, чтобы побриться, и посмотрел в него, он себя не узнал. Ему казалось, что из зеркальца глядит чужой человек, очень похожий на него, но гораздо старше. Левая рука, державшая зеркальце, дрожала. Он хотел взять бритву правой и вспомнил, что правой у него нет: у правого плеча болтается пустой рукав. Все время его не покидало странное чувство, что он где-то потерял свою правую руку. Потерял? Какая чепуха! Все ясно и непоправимо. Больше он никогда не поднимет правой руки, никогда не протянет ее другу. Теперь ему придется пользоваться только одной рукой и научиться ею пользоваться. Роземари! Роземари! Ты сказала правду, я действительно останусь жив, но ты не подумала, как трудно мне будет жить! Не подумала, что мне больше не захочется тебя видеть. Нет, захочется, но это ни к чему. На что
