Нынче газеты поют ему гимны. Его имя на всех устах. Толпа молодежи осаждает театр. Она жаждет еще раз вблизи взглянуть на своего кумира… А он не пойдет на репетицию. И никто его не увидит… Все женщины о нем мечтают. Но ни одна ему не нужна. И сквозь туман безразличия, окутавший иззябшую душу, не видно даже милых черных глаз той единственной, кого он любил вчера на сцене…
Только ли на сцене?..
Он слушает, не подымая век, тихую возню в доме: капризный детский голосок, легкие шаги, звяканье ложек, сердитый шепот, осторожный скрип далекой двери… И думает: как хорошо, что не надо вставать! Не надо бежать на репетицию; выслушивать замечания директора, ехидные соболезнования режиссера; внимать советам и укорам меценатов; играть по приказу, как чиновник, не смеющий ослушаться начальства; играть без искры в душе, без любви к образу, который должен воплотить; без уважения к словам, которые произносишь… И так много этих пошлых, этих ненужных слов!.. Как хорошо, что не надо взвинчивать себя, когда душа пуста… О, свобода, к которой он рвался всю жизнь, как орел из клетки… О, недосягаемое благо богачей и одиноких!
Через два часа он выходит из кабинета мрачный, желтый, постаревший на несколько лет. Исподлобья враждебно глядит на него Верочка, и, затопав ножками, быстро убегает…
Надежда Васильевна встречает его робким умоляющим взглядом. Она ни о чем не спрашивает… Она все утро просидела здесь, подогревая кофе. Из театра муж два раза присылал сторожа — узнать, будет ли репетиция шиллеровской драмы?.. Все собрались там и завтракают со Щепкиным. Она послала сказать, что Мочалов спит, а тревожить она его не смеет. Пусть репетируют без них!..
— Вы, может быть, в сад выйдете? Я прикажу вам столик вынести… нынче нет ветра… Хорошо…
Он глядит в открытые окна, потом в ее любящие глаза…
Нет… ничего не нужно… Ни солнца, ни любви…
Стакан его остыл, а он даже не заметил, — один он в комнате, или здесь она, та, которую он любил вчера на сцене…
— Что такое? — слышит он вдруг ее тревожный голос…
Она у окна… Издали доносится шум, говор возбужденных гортанных голосов, какие-то отдельные, страстные восклицания… Ну и пусть!.. Не все ли равно?
Она выходит. Потом возвращается, испуганная и радостная.
— Павел Степанович… к вам студенты пришли…
Он поднимает голову, смотрит враждебно… Но она уже не боится его…
— Павел Степанович, они хотят вас видеть… Позвольте им войти…
— Зачем?
— Они вас ждали у театра… Узнали, что вы не придете… сюда пришли сами…
— Я не выйду… Скажите, что я болен…
— Нет, нет! — страстно перебивает она. — Я не могу их прогнать… я не могу сказать им… Ведь это жестоко… ведь это будет такая обида… За что?.. Разве гонят за любовь? За такую любовь?
«Мне ничего не надо…» — говорит ей его угрюмое лицо.
— Павел Степанович, я их впущу… Дайте им высказать то, что они чувствуют!.. Ведь поймите… Жизнь такая долгая впереди… Может быть, и горькая и пошлая, пустая жизнь. А вчера… они пережили так много… Это вы… вы дали им счастье… Ну не разрушайте же его своими руками!.. Ведь они этой встречи с вами до могилы не забудут.
Он встает, опять безвольный, подчиняясь порыву этой женщины. Снова охватывает его непобедимая застенчивость, знакомый страх перед толпой, о которой он забывает только на сцене, перестав быть собою, воплотившись в чужом образе… Он стряхивает крошки с обшлагов, вытирает губы салфеткой, делает несколько ненужных жестов, мучительно боясь показаться смешным…
Вошли… Все в форменных мундирах, с треуголками в руках, — и остановились вдали… Чужие?.. Да, чужие и ненужные… Нет никакой связи. От души к душе не протянулись волшебные нити симпатии и единения… Чего они ждут?.. Чего они хотят?
Вот отделился один, красивый, горбоносый, со сверкающими и глубокими еврейскими глазами, с тонким лицом. Как побледнел!.. Закашлялся… Сзади колыхнулась толпа. Взволнованные лица придвинулись. Жгучие пронизывающие глаза вбирают в себя весь облик артиста, каждую черту, каждую мелочь костюма, каждое движение руки.
— От имени всех товарищей… Мы, делегаты одесского университета, явились, чтобы засвидетельствовать вам… нашу безмерную благодарность за дивные минуты… которые вы дарите нам вашей игрой…
Красиво и страстно звучит голос… А… хорошие слова!.. Еще что-то о безмерной благодарности, о высоком счастье, о незабвенных минутах… Да… да… Он умеет говорить, этот малый. Наверно, из него выйдет писака… А все-таки… надо отвечать… надо быть приветливым…
Студент кончил. Лоб его влажен. А глаза горят неподдельным молодым восторгом. И умиленно глядит Надежда Васильевна на всю эту юную, трогательную толпу. И странно ей, что Мочалов стоит, потупившись, заложив одну руку за борт сюртука, другою держась за спинку стула, и что нет воодушевления в его чертах…
Вот поднял голову, внимательно оглядел все лица, точно каждого из них коснулся рукой. Столько силы в его взгляде. И все сердца забились сильнее, и миг этот врезался в юные души, не знакомые еще ни с расчетами, ни с пошлостью, ни с карьеризмом, ни с ренегатством. «Навсегда… навсегда…» — думает каждый из них…
— Я очень рад, — медленно, глухо говорит он, словно подыскивая слова, — я рад, что вы, молодежь, с удовольствием и увлечением слушаете такие пьесы…
«Что еще?.. Что еще сказать?..» — думает он, краснея и раздражаясь на медлительность своего мышления.
— Это, поверьте мне… чудесная школа, чтобы развивать в себе и благородные чувства, и серьезные мысли…
Он проводит рукой по разом вспотевшему лбу.
— Только вы напрасно благодарите меня… Благодарить вам следует Шекспира… А мы, актеры… только маленькие инструменты… в руках этого величайшего из великих мастеров…[12]
Ропот одобрения, восторженные восклицания дают ему понять, что он сказал лучше того, что мог рассчитывать… Ну, слава Богу! Миновало…
Он жмет руку сконфуженного, счастливого делегата, неловко кланяется другим, совсем забыв в жизни царственные движения Лира, Кориолана и Гамлета.
Толпа уходит из комнаты… Дверь затворилась.
Наконец один!.. Он бессильно опускается на стул.
А в передней еще шумят, топчутся, говорят гортанными, возбужденными голосами.
— Господа… Вы все запомнили?..
— Как он это сказал о Шекспире, об актерах?
— Все помню от слова до слова…
— И я…
— И я…
— Тише!.. Тише!..
Дверь хлопнула. Ушли.
Ушли счастливые, восторженные, юные… С верой в то, что слово — сила, движущая миром; что писатель, бросивший их людям, — пророк. И что актер, сказавший их со сцены, — вождь…
Надежда Васильевна сияет. Сколько сладкой работы прибавилось в ее жизни! Она засыпает теперь всех позднее, встает раньше всех. Она и во сне полна мыслью о нем, и губы ее блаженно улыбаются. Его устроили в кабинете Мосолова. Пока он не встанет, не хлопнет ни одна дверь в доме, не протопочет в коридоре ни прислуга, ни Верочка. Все говорят шепотом, боятся звякнуть чашкой… Верочка капризничает, сердится. Ее беспощадно гонят в сад.
Надежда Васильевна в одну неделю изучила все вкусы и привычки Мочалова; сама готовит для него любимые блюда; сама варит ему кофе и компоты из свежих фруктов; сама покупает красное вино той марки, которое он привык пить.
А когда он учит роль, и раскаты его голоса доносятся к ней через дверь, она сидит в гостиной, насторожившаяся, строгая, неумолимая, как весталка в храме, оберегающая неугасимый огонь; никому не позволяя показаться в коридоре, стукнуть или заговорить; по себе зная, что значит учить роль и бояться, что тебя подслушают за дверью.
Вот в доме водворяется тишина.
Закрыв глаза, Надежда Васильевна слушает достигающие к ней отдельные восклицания и целые фразы. Как художница, наслаждается она этой звуковой красотой… А в сердце благоговейно слагается хвала жизни за то, что она поставила это чудо на ее пути — возможность присутствовать при творческих порывах и исканиях гения.
Насколько счастлива Надежда Васильевна, настолько несчастлив ее муж. С той минуты, как он, загипнотизированный волей жены, пригласил в свой дом гастролера, — он не знал ни одной минуты покоя…
Он уступил гостю свой кабинет, где спал все время, а сам устроился в гостиной. Комнаты, как во всех старинных домах, идут анфиладой. Крайняя — детская, затем спальня Надежды Васильевны, столовая, гостиная и опять крайняя — кабинет. Только из детской коридор ведет в девичью, кладовую и на кухню. Другим концом он упирается в кабинет и переднюю.
Мосолов все ночи спит и не спит. От каждого шороха он просыпается. От каждого скрипа половицы или двери он вскидывается на своем диване с дикими глазами, с холодным потом на лбу… Сидит и слушает, свесив босые ноги, и держится за грудь… Сердце так больно-больно бьется…
