— Ну, здесь… или у моря?
Она низко опускает голову.
— Лучше придите к нам, Павел Степанович… Мы с мужем будем так рады…
Его брови хмурятся. Его глаза гаснут.
— Это не то… вы сами понимаете… Мы не будем… такими, как сейчас… У вас гости соберутся… И я опять замолчу… Я не люблю людей…
Она кидает ему скорбный взгляд.
— Я подумаю, Павел Степанович… Я постараюсь, чтобы нам не мешали читать… А теперь пойдемте… Нас хватятся…
Она встает, полная смятения. Краска обжигает ее скулы под его пристальным, чего-то не договаривающим взглядом. И губы ее трепещут, как будто он опять прижался к ним устами. Так жгуч, так выразителен его взгляд. Но зачем он так глядит на нее?.. И зачем он целовал ее так страстно?.. Да… ведь он играл тогда… Он видел в ней другую. Он не думал об ее бедной смятенной душе. Он не знал, что она всю ночь металась без сна, вспоминая его поцелуи.
Да… она боится этих встреч… Да, она избегает сближения… Не руководит ли ею то же чувство, что и шесть лет назад, когда Мочалов искал ее за кулисами, а она пряталась? Боязнь разочарования? Боязнь потерять свою светлую веру, и лишиться красоты этой бескрасочной, но и безбольной любви?..
А может быть, она себя боится? Боится тех темных сил, что дремлют где-то глубоко, что властвуют над нею в снах?.. Она так давно не знала ласки… А ведь ей только двадцать пять лет… И кровь ее горяча…
Чтобы полюбить так пламенно, так глубоко и нежно — и в то же время так безнадежно полюбить, — ей нужно было пройти через объятия Хованского, Садовникова и Мосолова; ей нужно было испить до дна отравленный кубок; узнать всю мимолетность земной страсти; всю быстротечность чувственных утех. Ей нужно было в наслаждении коснуться дна и почувствовать пресыщение. Ей нужно было пролить все слезы, которые веками льют обманувшиеся и обманутые женщины. Ей нужно было устать от этих слез, чтобы отречься от несбыточной сказки…
О, любить издали… Любить, не касаясь… как умиленно любят распустившийся цветок, который жаль сорвать; как каплю росы, алмазно горящую в траве, которую страшно задеть, проходя мимо… вот что нужно ей! Вот единственное, что сейчас ей нужно!..
Какая странная жизнь!
От встречи до встречи в театре какой-то бред… Рассеянные взгляды, бессвязные ответы, механически исполняемые обязанности антрепренерши, хозяйки и матери… И снова бред на сцене… Упоительный обман, где встречаются влюбленные взоры, где страстно сплетаются руки, где с улыбкой внимаешь признаниям… Кому? Ей или Луизе Миллер… Кто целует? Он или Фердинанд?
Грешные сны ночью — и безгрешные сны наяву… Точно две души живут в ней. Ночью — чувственная, смелая, яркая, настойчиво требующая своей доли счастья на земле. Днем — стыдливая, сдержанная, неприступная в своей пугливости. И только на сцене, воплощаясь в чужой образ, она дает исход своей страсти, своим влечениям, своим порывам. Как будто срывает маску, под которой скрыто ее настоящее лицо.
Какая разница между ними! Щепкин — речист, остроумен, весел, энергичен. А насколько старше Мочалова!.. Жизнерадостно светятся его хитрые глазки. Двигаются брови под морщинистым лбом. Его коротенькая полная фигурка без устали носится по сцене. Он всех заражает своей бодростью. Репетируя Полония, он так увлекается, что берет сразу тон…
— Можно ли сыграть лучше? — восторженно говорит Микульский. А Петров умиленно качает головой.
Мочалов угрюмее обыкновенного. Он вообще не признает mise en scène, и очень трудно с ним и режиссеру и актеру. Надо большой опыт, чтобы не сбиться. И молодые актеры, играющие Розенкранца и Гильденстерна и запомнившие вчера свои места, нынче беспомощно толкутся на сцене, не зная, с какой стороны подойти к Гамлету, который теперь уселся в стороне, словно посторонний зритель… Мосолов раздражен, но боится делать замечания. Его выручает Щепкин.
— Павел Степанович… ты бы тово… повнимательнее вел сцену… Ведь молодежь собьется… Коли сел, так уж и сиди…
Угрюмо оборачивается к нему трагик.
— Гамлет стоять должен перед ним. Зачем мне сидеть?
— Я и сам на тебя дивлюсь, чего ты расселся?
— Устал… отстань!.. Извините, господа… Я буду вон там стоять… И вы не забудьте.
— Сам первый забудет, — шепчет Щепкин Мосолову.
В перерыв Надежда Васильевна подходит к трагику.
— Вы больны нынче, Павел Степанович?.. У вас такой усталый вид.
Голос ее весь пронизан ласкою, так и греет…
Лицо его светлеет.
— Опостылела мне эта гостиница. Шум, гам… Заснешь поздно, с шести уже стук… В рот все глядят… Повторял роль… во весь голос, конечно… Слышу, за дверью шепот, смех… целая толпа собралась… Щепкину ничего… Спит он крепко… Людей не боится. А у меня совсем нервы издергались…
Она колеблется только одну секунду.
— Павел Степанович, переезжайте к- нам… Нет, пожалуйста, не отказывайте! Квартира у нас просторная…
Боже, какая прелестная, застенчивая у него улыбка!
— Я боюсь вас стеснить… Какая вы добрая!
— Что вы!.. Что вы!.. Это такая честь… такое счастье…
— А ваш муж?
— Он тоже будет счастлив… У нас тихо, Павел Степанович… Есть садик… Я позабочусь, чтобы вам было хорошо…
«Что с ним такое? Совсем другой человек, — думает Мосолов. — Весь из капризов и порывов».
Трагик с огромным подъемом ведет трудную сцену Мышеловки, когда актеры играют перед двором сочиненную Гамлетом интермедию. Он так увлекается, что бледнеет, глядя на короля. Глаза его горят. Он делает дикий прыжок и потрясающе хохочет: «Оленя ранили стрелой…»
Все поражены. Все аплодируют.
«Совсем… совсем, как Белинский описывал…» — восклицает Максимов-Лаэрт, хватая за руки то одного, то другого.
Но Щепкин хмурится и вздыхает.
— Вот сейчас хорош. А завтра выдохнется… Может быть, это именно место и пропадет…
Но пророчество его не сбывается.
Потому ли, что в день спектакля с утра Мочалов покинул гостиницу и устроился в доме Мосолова; потому ли, что непосредственные восторги провинциалов дают его нервам необходимый подъем; потому ли, что нет в ложах ни Аксакова, ни Шаховского, некому расхолаживать его критикой, и вера в себя широко развертывает крылья, — но он и в Гамлете, как и в Отелло, играет не только с начала до конца ровно, но и вдохновенно.
— Слава тебе, Господи! — шепчет за кулисами Щепкин Мосолову. — Не обманул ожиданий… Во весь рост себя показал… Вот под конец не ослабел бы… Эх, удержать бы как-нибудь его на этой точке!..
Но и пятый акт Мочалов играет с тем же вдохновением, как играл его шесть лет назад в тот вечер, когда его впервые в этой роли увидел Белинский.
Одесситы и не запомнят таких оваций… Молодежь совсем обезумела. Крики, слезы, рукоплесканья… живые цветы, которыми закидали сцену… Мочалову подали лавровый венок от студентов с надписью: «Гениальному артисту от благодарного студенчества».
В плоской, суетливой жизни торгового города этот вечер был отмечен как выдающееся событие. Выходя из театра, каждый сознавал, что пережил нечто неповторяющееся. Бессознательно каждый чувствовал, что он приобщился чуду, что ему случайно посчастливилось видеть величайшего русского артиста. Он чувствовал, что слезы, которые он лил в тот вечер, были самыми светлыми слезами. И что в ту мрачную эпоху, лишенную свободы мысли и уважения к личности, когда талантливые и пылкие души спивались и гибли, когда только книга да театр спасали от ужасов действительности, — Мочалов, как чародей, подарил им незабвенный сон.
Но угрюмый и утомленный просыпается трагик после своего триумфа… Ему хорошо знакомы эти дни прострации, сменяющие часы высочайшего душевного подъема, — когда слава кажется пустой погремушкой паяца, а жизнь… что она?
Тень мимолетная, фигляр,Неистово шумящий на помосте,А через час забытый всеми… СказкаВ устах глупца, богатая словамиИ нищая значеньем…[11]
Он знает, что это жестокая, неизбежная расплата… Как будто природа мстит ему за то, что он — жалкий и безвольный — царил над толпой, как король, и властвовал над ней, как волшебник; за то, что он, падающий так низко, будил в людях высокие стремления и потрясал их сердца жаждой лучшей жизни… за то, что он — раб своих страстей — дерзнул хоть на миг стать богом на земле…
О, как боится он этого холодного безразличия, словно плотный туман окутывающего его еще вчера пламенную душу!.. Каким унылым плоскогорьем кажется ему жизнь с- вершины, которой он достиг с таким мучительным стремлением!..
Отвернувшись к стене, он лежит без желания поднять отяжелевшие веки, раздернуть занавес, увидать это южное солнце, блики которого бродят по стене и по подушкам и как бы щекочут край его щеки…
