не заполнить оставленную Клайдом пустоту, а если это очевидно для него, то для Марши и подавно.
– Да уж, все постоянно рассказывают, какой он был классный, – говорит Кертис.
– Ну, он и был, – говорит Клив.
– Когда он был в настроении, то да. Тогда он официально был Главным Весельчаком. Самым главным весельчаком. Душой компании. Но у него бывали такие перепады. Он днями мог ходить, надувшись, как индюк. «Уйди с глаз моих долой, парень». «Может в этом доме быть хоть минута покоя?» «Слышать больше не хочу про всю эту африканскую херню». Помнишь же, Клив?
– Это да, – говорит Клив.
– И хорошее настроение у него бывало в основном где-то, а плохое – дома, поэтому маме приходилось все это впитывать, понимаешь? И в итоге все получали веселого парня, клевого музыканта и замученную женщину, а все его друзья потом говорили: «Дорогая, ты чего? Расслабься».
– Как будто это помогает! – вставляет девушка.
– Ага, – говорит Клив, не глядя на нее. – И у нее всегда было такое выражение, прямо по губам было видно, как будто она пыталась удержать на лице маску.
– Давно его не видел, – говорит Кертис.
– Ага, – говорит Клив.
– Потому что она больше так не делает. Потому что Бен не дует губки типа: «Я несчастен, женщина, и кому-то придется за это платить».
– Ну, разумеется, нет, – отвечает Бен, сбитый с толку. – Она же удивительная. С чего мне быть несчастным?
– И правда, с чего бы, – тихо повторяет Кертис, словно что-то доказал. Он похлопывает Бена по руке.
– Так, – говорит Клив, и его голос звучит почти сконфуженно. – Так! Знаете, что я собираюсь сделать? Заныкаться за тем розовым кустом и дунуть.
– Супер! – восклицает девушка.
– Не хочешь дунуть, братишка?
– Только чтобы мама не унюхала, – отвечает Кертис. – Я не буду. Я тут проснуться пытаюсь.
– А ты, Бен? – спрашивает Клив, оглядывая розы.
Как объяснить, что он всегда курил травку не ради удовольствия, а ради забвения и что теперь ему не нужно опустошать свой разум. Но затем он понимает, что вовсе не должен; не должен ничего объяснять. Достаточно просто улыбнутся.
– Я пас, – говорит он.
Много позже, когда почти все ушли, лишь Кертис с Лизой и детьми еще собираются, он снова выходит в сад выгрести уголь перед тем, как убирать мангал. Сумерки цвета глубокой воды растянулись по всему небесному куполу, не считая полоски на западе, где остатки света заляпали красным несколько пушистых облаков. В пепле валяются горелые куриные кости, и на мгновение он чувствует внутри какое-то шевеление, но через секунду оно проходит. Он глазеет на небо. Высоко вдалеке розовая царапина разрезает синеву. Последний дневной самолет. Небесные часы завершают круг и приносят ночь. Даже счастье не в силах их остановить. Теперь время его друг, но оно летит так быстро.
К нему подбегает Рути.
– Дедушка Бен! – кричит она, словно застукав его за чем-то. – Бабуля говорит, чтобы ты сейчас же шел в дом!
Вэл
Дзынь, дзынь.
– Здравствуйте, вы позвонили Самаритянам.
– Я… Я… Я не знаю, стоило ли мне звонить.
– Все в порядке.
– …
– Я полагаю, вы очень расстроены.
– Да!
– Так. Сейчас я должна вас спросить: вы собираетесь что-то с собой сделать?
– Нет. Не знаю. Я просто в отчаянии. Мне все еще можно поговорить с вами?
– Разумеется. Разумеется, лапочка. Можешь говорить, о чем хочешь. Может быть, для начала скажешь, как тебя зовут?
– Я не хочу.
– Хорошо. Ничего страшного, если не хочешь. Можешь рассказать мне, что тебя огорчило?
– Это так ужасно.
– Угу.
– Я не могу. Я просто не могу. Мне так жаль, это была ошибка…
– Ужасно, потому что тебе неловко?
– Неловко – это не то слово.
– Стыдно?
– Да. О да.
– Ясно. Тебе стыдно за то, что ты сделала, или за то, что сделал кто-то другой?
– Все очень запутано.
– Ох, милая, а когда бывало по-другому? Может, тебе полегчает, если ты выговоришься?
– Не представляю, чем это поможет. Это не перестанет быть правдой.
– Не перестанет. Что бы это ни было, мы ничего не можем изменить. Но возможно, ты сможешь взглянуть на ситуацию по-другому.
– Я просто не уверена, что смогу.
– Можно поинтересоваться? Ты работаешь в ночную смену?
– Нет. А что?
– Значит, ты дома.
– Если можно так сказать. Я просто не могу уснуть.
– Ага. И ты дома одна?
– Да.
– Понятно. Я хочу тебе кое-что предложить. Вообще-то нам нельзя давать советы, так что я официально нарушаю правила. Ты готова?
– Что?
– Иди сделай себе чаю.
– Что вы сказали?
– Я серьезно. Сейчас три часа ночи, и ты собираешься рассказать, что тебя гложет, совершенно незнакомому человеку. Для такого под рукой надо иметь чай. Это как лекарство. Не клади трубку, просто положи телефон и сделай чай. Я подожду. Давай. Я серьезно.
– … Ладно.
– …
– …
– …
– Алло?
– Я тут. Сделала чай? Молоко и две ложки сахара?
– Одна вообще-то. Ох-ох…
– Что такое?
– Вы так ко мне добры, но если бы вы знали, в чем дело…
– Знаешь что, милая? Что бы ты мне ни рассказала, ну что угодно – поверь, я слышала истории похуже. И сама делала вещи похуже, если на то пошло.
– Правда?
– Да. Это ведь не служба «Позвони святому». Здесь просто люди помогают друг другу. Теперь глубоко вдохни, глотни чаю и расскажи мне, в чем дело.
– Ну, это связано с мужчиной.
– Не может быть…
– Не смейтесь надо мной. Я опять начну плакать, или у меня чай пойдет носом.
– Прости.
– Ну ладно. Я была замужем. И, знаете, я думала, что все в порядке. У нас было двое детей. Мы были… ну… как семья. Обычная семья. Но он кого-то встретил и ушел. Он давал нам деньги, но его не было, я осталась с детьми одна. Эйдану тогда было около пятнадцати. Мари – двенадцать. Мне было очень одиноко. По крайней мере, мне так казалось. Конечно, ничто по сравнению с тем, что сейчас. Настолько, что аж смешно. Смехотворно просто. Не видела своего счастья.
– Мне не кажется, что это смехотворно. Продолжай. Тебе было одиноко…
– Ну, друзья все говорили, типа давай начни выбираться куда-нибудь, расслабься, познакомься с кем-нибудь, ты же не старая. И я полезла на сайт знакомств. Там была куча всяких шизиков и убогих, и я уже хотела сдаться, но потом я встретила Энди.
– Энди?
– Да. Он был… Не такой, как остальные. Он был очень в себе уверен. Говорил о вещах так, будто они точно произойдут, и так обычно и было. Он все время был такой спокойный.
