блаженствующей под Его скипетром! Се Отец Отечества нашего и их! Общий наш ангел-хранитель! Надежда нашего благоденствия и спокойствия! Прославленный страхом врагам нашим и благотворениями верноподданным! Сия Слава Твоя, Великий Государь, озаряет уже всю Вселенную и возбуждает ревнование иноплеменных. Но нам, сынам России, принадлежит особенное щастие наслаждаться оною. Живи убо, Благочестивый Государь, во Славе сей для благоденствия нашего! Обтекай с нею подобно лучезарному и теплотворному Солнцу все пределы Твоея державы! Оживляй Отеческими взорами Твоими как приближенных, так и отдаленных чад Твоих! Они жаждут всегда зрить Тебя и молят Вышнего, да будут благословенны всегда и везде входы и исходы Твои![898]
По сути, в своей речи митрополит попытался осмыслить произошедшее в Польше событие: древний, но «веселием юнящий» Киев, подобно Иерусалиму, приветствовал императора, который шествовал, «украшенный новым венцем». Венец, названный здесь новым, принадлежал державе «соплеменной» – Польше. Последняя представала в тексте субъектно («держава их») и одновременно вместе с Россией. Установленное единство зиждилось на двух основаниях – братстве народов и процветании («блаженстве») Польши под скипетром Николая I. Император в речи Болховитинова соотносился в рамках классических аллюзий с солнцем, а также с ангелом, что может быть прочитано как скрытая отсылка к Александру I. Однако примечательнее всего тот факт, что Николай был представлен в речи митрополита как «Царь наш», то есть русский, и при этом «Отец Отечества нашего и их».
Единение двух народов было подчеркнуто противопоставлением последних «иноплеменным» и «врагам». Образ «враги наши», то есть враги России и Польши, вполне соотносился, например, с турецкой темой, которую активно продвигал во время коронации сам император.
Из речи митрополита очевидно, однако, что процесс поиска нового символического языка для позиционирования единства России и Польши находился в этот момент в самом начале. Целый ряд образов и аллюзий в речи Евгения (Болховитинова) были интерпретационно многозначны или доведены до крайности. Например, с одной стороны, не ясно, касалась ли формула «сыны России» непосредственно Польши, а с другой – можно ли воспринимать указание на «приближенных, так и отдаленных чад» как попытку дать новообразованному единству народов своего рода иерархию.
Сложно сказать, насколько действия Болховитинова были его личной инициативой, ведь Киев конца 1820‐х гг. был городом, в значительной степени ориентированным на Польшу[899]. Показательна, в частности, поданная императору «Записка… с обзором положения Царства Польского в 1829 году», которую составило Третье отделение. «Дух жителей Киева, – писал неизвестный автор, – полностью успокоился, они готовы к тому, что их полностью отделяют от польских провинций. Между ними много русских, которые понемногу восстанавливают былую национальность»[900]. Вместе с тем подобная речь, произнесенная при возвращении императора в Россию, показывает, что коронация и – шире – польский сюжет во властном нарративе Российской империи могли стать частью николаевского «сценария власти». По крайней мере, к такой возможности присматривались.
К моменту приезда в Петербург император полностью уверил себя, что все произошедшее является залогом спокойствия в западных землях империи. Находясь в Северной столице, Николай I начал обдумывать, как надлежит связать две части его империи. Он планировал новую дорогу на запад – еще в Варшаве он заслушал доклад Главноуправляющего путями сообщения герцога Александра Вюртембергского о проекте прокладки новой дороги между Санкт-Петербургом и Ковно через Псков и Динабург[901].
В этом же году была создана Комиссия для составления положения о шляхте, находящейся в присоединенных от Польши губерниях. Речь шла об институционализации мелкой шляхты как привилегированного сословия[902]. Вскоре императору был представлен проект «О переселении безземельной польской шляхты в Новороссийский край»[903]. Указывая, что «заселение пространных степей Новороссийского края всегда было целью Правительства, непрестанно пекущегося о благосостоянии всех сословий в государстве»[904], и обрисовав Новороссию как уголок рая, автор проекта подробно остановился на социальных проблемах «бродячей» польской шляхты, представители которой, «не имея ныне собственности и скитаясь по разным местам в государстве, принуждены часто снискать пропитание разными способами недостойными имени их и вступая в должности отяготительные даже для простого поселянина подвергаются иногда рабству зажиточных в Польше помещиков»[905]. Итогом рассуждений стало предложение организовать переселение «бродячей» польской шляхты в Новороссию. Переселенцев планировалось наделить значительными участками земли «в вечное и потомственное владение», освободить от повинностей, выдать пособия и ссуды, а также дозволить «пользоваться свободною торговлею и промыслами» и выбирать своих старшин и пр.[906] Впечатляет, что работа над положением об улучшении жизни польской шляхты не прерывалась, даже когда в Варшаве уже несколько месяцев полыхало восстание, а великий князь Константин, едва не убитый во время нападения повстанцев на Бельведер, бежал за пределы Царства.
Уверенность императора, что благодаря его действиям в Царстве Польском установилось полнейшее спокойствие, не смогли поколебать даже сообщения о так называемом заговоре В. Смагловского. Когда монарх уже достиг Петербурга, из Варшавы пришла информация о готовившемся во время коронации покушении. Следственная комиссия во главе с Н. Н. Новосильцевым первоначально полагала весь заговор следствием бурного празднования, устроенного студентами Варшавского университета в апреле 1829 г.: «В день имянин Смагловского собралось к нему несколько молодых людей и когда умы были разгорячены вином, то Смагловский в общем разговоре, обратившемся случайно на польскую историю, излил собеседникам свои сомнения, что едва ли они способны питать ту же преданность, примером коей служат Ходкевич… и Костюшко – они утверждали единодушно, что они преданы отечеству… а Смагловский, взяв лист бумаги и написав на оном „Я буду защищать Отечество свое до последней капли крови“, дал им подписать сие обещание. Гости Смагловского, вспомнив на другой день о своем поступке, возвратились к нему, потребовали возврата своей подписи и сожгли оную»[907]. Поступок шляхтича стал известен в университете, и Смагловский был исключен из числа студентов. Он покинул Варшаву, отправившись в Гостынь, где смог найти себе место учителя[908]. В сентябре 1829 г., впрочем, Смагловский вернулся в Варшаву, где был арестован[909].
Проведенное Н. Н. Новосильцевым расследование позволило увидеть, однако, что дело обстояло сложнее: Смагловский вполне целенаправленно поощрял варшавских студентов организовать заговор. Он намеревался собрать группу из 200 человек, что, впрочем, оказалось делом непростым, – шляхтичу удалось склонить на свою сторону лишь шестерых. При этом Смагловский прибег к обману – он уверил друзей, что действует «не сам собою, а принадлежит к обществу коего члены суть: секретарь Сената Немцевич, Роман Солтык, несколько сенаторов, военных, гражданских чиновников», а также, что примечательно, директор театра Л. Осинский[910]. Главой тайной организации Смагловский называл будущего диктатора Польского восстания И. Хлопицкого[911]. Подтверждая свои намерения, все участники заговора произнесли присягу над «черепом, принесенным из Праги»
