в Москве в июле 1812 г. («…с момента приезда государя в Москву война приняла характер народной войны»[976]). Упоминается и имевшая большое значение поездка в Або для личных переговоров со шведским наследным принцем Ж.‐Б. Бернадотом[977].
И все же дух времени состоял не в этом. Разговоры с московским дворянством и купечеством или обсуждение дипломатических позиций, сколь бы значимыми ни были такие действия, в глазах общества не отражали главной потребности – видеть императора воином, который во время войны – тем более такой войны – руководит армией. Александр же оставался в Петербурге[978], узнавая о произошедшем на театре военных действий постфактум и далеко не в полном объеме, а его реакция на происходившие события была зачастую крайне неточна. Для столичного общества было очевидно, что император больше не контролировал ситуацию, а империя тем временем переживала события грандиозные и трагические.
Как известно, сообщение М. И. Кутузова о сражении при Бородино, точно описывавшее все произошедшее на поле, но никак не сообщавшее о дальнейших планах командующего[979], вызвало в Северной столице череду восторженных празднеств[980]. Новость достигла Петербурга в день орденского праздника св. Александра Невского и была воспринята как сообщение о триумфе, которого так долго ждали и на который надеялись. Кутузов был произведен в генерал-фельдмаршалы с пожалованием 100 тыс. руб., а в армию направили многочисленные награды[981].
Информация о том, что Москва оставлена русскими войсками и горит, стала для Петербурга в полном смысле слова громом среди ясного неба. Первые сведения о случившемся император Александр получил 7 сентября и не от направленного Кутузовым полковника А. Ф. Мишо де Боретура, который прибыл лишь на следующий день, а от Ф. В. Ростопчина[982]. В день получения новости о том, что русские войска оставили Москву, император написал теперь уже генерал-фельдмаршалу Кутузову: «Князь Михаил Ларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от Вас. Между тем от 1 сентября получил я чрез Ярославль от московского главнокомандующего печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело сие известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал-адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь несчастной решимости. Александр»[983].
Сообщение об отходе войск не просто «отравило удовольствие, доставленное… победою», как выразился император в письме сестре[984], оно радикально изменило общественный взгляд на Александра I. Поведение императора после Бородино напомнило всем его действия после катастрофы Аустерлица 1805 г., когда монарх, застигнутый врасплох, в отчаянии бежал с поля боя и едва не попал в плен[985], однако не отказался от пышного празднования, устроенного в честь его возвращения в российскую столицу. Когда же в Петербург начали поступать новости о разгроме армии под Аустерлицем, император столкнулся, по выражению Н. Н. Новосильцева, «с по-настоящему тревожным отношением общества; более не говорили о предательстве (австрийцев. – Прим. авт.), но приписывали все несчастья одному ему»[986].
Уже в начале осени 1812 г. в том, что касается «символического капитала», император Александр стоял на грани банкротства. События развивались стремительно. Через несколько дней после того, как русская армия оставила Москву, великая княгиня Екатерина Павловна писала брату: «Несмотря на неприятность, которую я должна причинить Вам, дорогой друг, я не в состоянии больше молчать. Взятие Москвы раздражило и ожесточило всех; неудовольство дошло до крайних пределов, и Вашу особу не щадят. Если это доходит даже до меня, то можно судить об остальном. Вас громко обвиняют в бедствии, постигшем государство, в разорении всех и каждого и, наконец, в том, что Вы погубили честь страны и свою собственную. И Вас осуждает не одно какое-нибудь сословие, а решительно все… судите сами, каково должно быть положение дел в стране, когда презирают ея главу; нет той вещи, которой бы человек не сделал бы, чтобы восстановить свою честь… На Вас жалуются во всеуслышание; я считаю долгом сказать Вам это, дорогой друг, так как это весьма важно. Не мне указывать Вам, что делать, но спасите свою честь, которая задета. Ваше присутствие может снова расположить умы в Вашу пользу; не пренебрегайте никаким средством и не думайте, что я преувеличиваю; к несчастью все, что я говорю – правда…»[987]
18 сентября 1812 г. император объяснился с Екатериной Павловной, написав ей не столько письмо, сколько отчет длиной в добрый десяток страниц. Содержание написанного позволяет понять, какое сильное впечатление на императора произвело письмо сестры, прямо утверждавшей, что русское общество, причем безотносительно к сословной принадлежности, считает императора трусом. Интерпретация произошедшего, которую Александр предъявил великой княгине, была запутанной и полной отрицания. Указав, что не придает «никакого значения» той «личной храбрости, которую может проявить всякий рядовой солдат», и отметив, что человеку «с высшим призванием» должно думать о «нравственном мужестве»[988], император писал: «Впрочем, коль скоро мне приходится, к стыду своему, коснуться этого вопроса, я скажу, что гренадеры Малороссийского и Киевского полков могут удостоверить, что я умею держать себя в огне также спокойно, как и всякий иной»[989]. Показав, что в вопросе «личной храбрости» он и выше подозрений подобного рода, и одновременно храбр, «как всякий иной», Александр перешел к следующему раунду объяснений. Он попытался предъявить сестре доказательства того, что в сложившейся ситуации он объективно не мог действовать иным образом, указывая, что выбранная стратегия поведения была построена на рекомендациях тех, к кому он испытывал доверие. Александр I упрекал Екатерину Павловну в том, что она сама советовала ему удалиться от армии, поскольку его присутствие не может «внушить никакого доверия» войскам. В его письме виноватой, впрочем, оказалась не одна великая княгиня: «Посудите сами, друг мой, как мне должно быть тяжело слышать, что моя честь подвергается нападкам, тогда как уехав из армии, я сделал только то, что от меня хотели»[990].
В этом письме Александр I также признавался великой княгине, что сам видит, как меняется отношение к нему в Петербурге: «…люди бывают несправедливы к человеку, когда его постигнет несчастье…»[991] Император не лукавил: 15 сентября 1812 г., в годовщину коронации, опасаясь волнений, ему пришлось проехать по улицам столицы в карете, а не верхом, как это было принято. Графиня Р. Эдлинг так описывает все произошедшее и эмоциональное состояние действующих лиц: «Уговорили Государя на этот раз не ехать по городу на коне, а проследовать в собор в карете вместе с императрицами. Тут в первый и в последний раз в жизни он уступил совету осторожной
