— Устал я вхолостую работать. Вы вот тоже пока пахали, без штанов ходили, а сейчас на вас любо-дорого смотреть. Прикидываетесь шикарно и в печатках рыжих щеголяете. 0 т Беспалого круто отличаетесь. Он синяк натуральный, а на вас и не подумаешь, что судимые.
Святой с Ветерком переглянулись, и Кот понял, что они обдумывают его просьбу.
— Я соображаю, что с ментами плотно завязан и, наверное именно поэтому у вас имеются основания мне не верить, но чтобы доказать вам свою преданность, я готов вообще на все.
— На все, говоришь?
— На все, Олега. Давай, я убью кого-нибудь, чтобы ты увидел, что обратного хода у меня нет. У Бурдинского правой рукой Жук. Помогите мне его в карьер увезти, там я его насчет того, кто мою хату выставил, покачаю и потом застрелю. Годяво?
— Насчет убийства не газуй, Костя. По-моему не так просто человека жизни лишить.
— Охотник я, понимаешь? Кровушки в лесах нахлебался досыта. Я эту мразь хлопну, рука не дрогнет. Тем более он — синюшная морда, от него все равно никому никакой пользы нет.
— Одно дело — коз шмалять, другое — людей. Или для тебя разницы нет?
— Есть, конечно, но этого гавнюка не жалко.
— Дельно базарит, встрял Ветерок. У Рыжего тачку возьмешь, — он как раз на ней стекла затонировал, а самого его привлекать не стоит. Братану позвони, пусть приезжает, здоровый парняга, сгодиться. Утрясли вроде все, по домам?
— Пора действительно, — встал первым Святой. Вали, Кот, до хаты и если в натуре решился на мокруху, паси Жука.
Наломав еще не распустившейся черемухи. Костя, задумавшись, пропал в темнеющей улице. Распластавшись на теплом песке и закинув за голову руки, гонял масло, высматривая Большую Медведицу на звездном небе, Олег.
— Леха, может, зря мы Кота через кровь тянем?
— Легавый он. Пусть запачкается, тогда ему железно можно будет доверять.
— Ладно, пускай все катится, как катится. От судьбы не сквозанешь. С Хадичей у вас как?
— Не пойму. Сына увидел своего и ее, и представляешь — чуть не остался в Кутулике. Хорошо, что Эдька рядом был.
— Любишь ее?
— Люблю и ее, и Настю, одинаково.
— Громадное у тебя сердце.
— Не балдей, волк, а то на эту тему я с тобой больше базарить не буду.
— Извини, Ветерок. Любовь — чувство конечно сильное, но я тебе не завидую. Если не секрет, проболтайся, как она сына окрестила?
— Лехой.
— В честь вашего величества, надеюсь?
— По-другому и быть не могло.
— Похож хоть на тебя?
— В том-то и дело, что похож, подлец.
— Что ворчишь? Тогда радоваться нужно.
***
Отдавая долг родине в воинской части, расположенной на территории Первомайска, Жуков подженился на приглянувшейся ему толстушке — мастерице с жилищно-коммунального хозяйства и, дембельнувшись, на далекую свою родину возвращаться не спешил. Поселок Жуку нравился, заработки сожительницы устраивали, а, связавшись с Беспалым по воровской стезе, жизнь вообще заскользила, словно сыр по маслу. Только всегда хотелось спать и на кражах, и в свободное время. Вот и сегодня, разлепив тяжелые веки, он поковырялся указательным пальцем в глазницах, удаляя засохшие сгустки слез и с хрустом потянувшись, глянул на будильник. Стрелки не шевелились.
— Танька?
«Где она интересно, на работе, наверное. Да не должна, сегодня восьмое мая. Выходной».
— Татьяна?!
«Может, в магазин утопала?» — упал он снова смуглым лицом в пуховую подушку, но захрапеть ему помещал без стука отворивший входную дверь Бурдинский.
— Здорово, Руслан, когда ты, дружок, выспишься? Натягивай штаны, в кабак пойдем.
— Я бы с превеликим удовольствием, но филок нет.
— Есть, — похлопал по нагрудному карману Женька.
— Я вчера с последней делюги набор посуды загнал в Шилке. Одевайся.
Пили подельники много, но дешево, деньги приходилось считать, в отличие от Эдьки, жировавшим за соседним столиком.
— Кто это, не в курсе? — понюхал после очередной стопки кусочек черного хлеба Жуков.
— Младший брат Святого, Эдька Иконников. Крадут пацаны и видимо по крупному, хрустами машет, не жалеет. Феди Хасанова они зимой склад подрезали.
— Почем знаешь?
— Рыжий — болтун. Святой с Ветерком — матерые, а этот — капуста, жало до колен висит. Примазался в кодлу путную и ноги от счастья трясутся. Наливай, Руслан, по последней.
Жук насыпал и махонькими глоточками выпил последнюю в своей жизни рюмку водки.
— Я отчаливаю, Женька, поздно уже. Татьяне хлестанулся завтра картошку ее матери высадить.
— Завтра же девятое.
— До обеда управлюсь. У нее огород, что этот зал.
С початой бутылкой «Пшеничной» в оттопыренном кармане ветровки, Жуков вышел с «Березовой рощи» и, покачиваясь на нетвердых ногах, направился к дому. Пройти сто пятьдесят метров ему было не суждено — в неосвещенном, возле крадуна бесшумно тормознулись белые, с затемненными тонировкой стеклами Жигули, и не успевшего сообразить, что случилось Руслана, Леха и Эдик втолкнули на заднее сиденье. Олег вылез из-за руля и подняв дверцу багажника, нырнул в него. Потом захлопнул ее и, оказавшись сзади Жука, накинул ему на шею удавку, сделанную из кожаного ремешка от бинокля.
— Не вздумай блажить, задушу.
Костя дыбанул на светящееся окно в ночи жуковской квартиры, за ситцевыми занавесками которой вязала пуловер сожителю Татьяна, и, устроившись поудобней за баранкой, не торопясь, включил передачу.
— Вы кто такие? — моментально протрезвел Руслан — я худого никому не делал.
— Заткнись, обезьяна, — полуобернулся к нему Кот — через пятнадцать минут я тебе все объясню.
Меж высоких отвалов заброшенного карьера, машина, погасив габариты, остановилась. Жуку связали за спиной руки и Костя с Ветерком, крепко держа жертву под дрожащие локти, спустились на дно неглубокой каменистой ложбинки, а Святой выбравшись из багажника, задрал войлок, на котором сидел и достал из-под него пятизарядку.
— Эдька, под водительской седушкой обрез в тряпке. Возьми и на атасе останься.
— Кого тут шугаться?
— Сказано тебе, вниз не ходи!
— Ладно, понял.
Спотыкаясь о нагретые за день валуны. Олег пошел в ложбину. Руслан сидел, неудобно подломив под себя бесчувственные ноги, и не верил, что смерть в черной зэковской робе с обрезанной пятизарядкой уже на подходе. Цепко ухватив его левой рукой за чуб, а правой методично расшибая лицо, выспрашивал что-то Кот.
«Неужели расчухал, что я принимал участие в краже на его хате» — безвольно стучало в подсознании. «Предупреждал же меня Слепой: не шарься один вечером по поселку — береженого бог бережет».
