Три дня назад “беркут” взял пакет с чертежами. Значит, это произошло в течение последних трех дней. За связным следили. Видели, что он бросил пакет в колодец, но сразу не решились его доставать. Очевидно, наблюдали, кто придет за ним. Не дождавшись, побывали сами в колодце. Сомнений быть не могло — за колодцем ведется наблюдение.
Там, наверху, следят, кто придет за этой коробочкой и спустится в колодец. Если сейчас взять “посылочку” — это значит, выдать себя с головой. Наверху поймут, что к колодцу ведет потайной ход. И “беркут” не взял коробочку. Он задвинул камни на место и при помощи особого устройства завалил их с тыльной стороны землей. Доступ в потайной ход из колодца был закрыт.
“Беркут” еще не знал, что попал в поле зрения чекистов, но сознательно шел на разрыв с первой группой, так как понимал, что в этом случае рано или поздно будет выявлена вся группа.
“Беркут” встал со скамьи и медленной старческой походкой побрел к выходу из сада. На центральной аллее с ним раскланялся средних лет мужчина, прогуливавшийся с мальчиком. “Беркут” приподнял шляпу и тоже поздоровался. Улыбаясь, потрепал малыша по щеке и присел на скамью.
Мужчина сел рядом. Мальчик побежал к детишкам, игравшим в песке.
— Слушайте приказ “беркута”: передайте своим, чтобы проникли в квартиру сестер Саулите и уничтожили картину “Вечер”. Кстати, пускай уничтожат и другие картины. Так будет вернее, — сказал “беркут”, внешне следя за облаками в небе.
— Будет выполнено, — заверил мужчина.
“Беркут” развернул газету.
— Нашего наблюдателя Стус принял за чекиста и ударился в панику. Как бы он не наделал глупостей. Лично вы займитесь скрипачом Стусом.
— Я все понял.
— На его квартире. Через три дня доложите. Здесь, в это же время.
В те немногие часы, когда полковник Гулбис оставался в кабинете один, он любил посидеть в тишине, плотно закрыв окно, отгородившись от уличного шума. Ничто не мешало ему быть наедине со своими мыслями.
Мифическая фигура “беркута”, в существовании которой уже начали сомневаться, неожиданно приняла конкретные очертания. А началось все с исчезновения пакета из старого заброшенного колодца.
После разговора с чекистом, спускавшимся на дно колодца, Гулбис понял, что они, наконец, подошли к началу тропки, которая приведет их к “Черному беркуту”. Эта догадка Гулбиса опиралась на совсем незначительную на первый взгляд деталь: дно и стены колодца были совершенно сухие. В Латвии с ее сырой почвой это явление было столь необычным, что стоило заинтересоваться всерьез. В любом заброшенном колодце стояла вода. Здесь же ее не было. И Гулбис понял, что нижнюю часть колодца окружает дренаж, который и отводит подземные воды в сторону. Дренаж сделали глубоко под землей, следовательно, люди, выкопавшие его, должны были прийти к колодцу подземным ходом. Кладбище, вот то место, откуда идет подземный ход! И Гулбис приказал взять кладбище под наблюдение.
Было установлено, что время от времени кладбищенский юродивый поднимал могильную плиту и спускался в подземелье на несколько часов,
16
Сегодня у доктора Дарзиня спокойный день — ни одной операции. Тяжелобольные постепенно поправляются, многие из них уже начали ходить.
Дарзинь сидел у себя в кабинете и просматривал истории болезни. Некоторые откладывал в сторону — их можно использовать при подготовке к республиканской конференции хирургов.
В дверь робко постучали, и в кабинет вошла невысокая сухонькая старушка.
— А, товарищ Шмакова, садитесь сюда, поближе, — Дарзинь указал на стул. — Только заранее предупреждаю: не просите, выпишу вас не раньше, как через неделю.
— Да я, доктор, не о выписке! — Шмакова смущенно перебирала пальцами концы белого головного платочка.
— Ах так! Я вас слушаю.
Шмакова тихо спросила:
— Этот Введенский чем болен?
— Введенский, Введенский… Что-то не припомню. Вроде такого нет в отделении, — усомнился Дарзинь.
— Да как же нет? В пятой двухместной палате лежит.
— В пятой у нас старик Кукушкин и Стус.
— Да как же? Высокий такой, худощавый, волосы длинные, как у артиста.
— Я же говорю, что там артист, Стус его фамилия.
— Какой такой Стус? — удивилась старушка. — Это никакой не Стус, а Павел Введенский, приемный сын нашего покойного батюшки, отца Дионисия. А родные его отец-мать в Питере погибли в гражданскую. Вот и дал ему Дионисий свою фамилию — Введенский. Я-то думала, что он в Германию удрал или пропал от карающей руки, а он целехонек, в Риге угнездился. Да еще и лечится!
— Путаете вы, мамаша, — рассмеялся Дарзинь, — Он в рядах Советской Армии сражался, нашу землю освобождал, немцев гнал до Берлина, зачем ему в Германию удирать?
— Не может этого быть, доктор!
— Как не может быть! Стус со мной в одном полку служил. Так что я знаком с ним давно. Это вам просто показалось. Мало ли похожих людей. Ваш Введенский действительно где-нибудь в Германии или еще дальше, а это Стус, известный скрипач.
Старушка недоверчиво смотрела Дарзиню в глаза и отрицательно качала головой.
— Может, он теперь и Стус или еще кто, всякое может быть…
— Ну как доказать вам, что вы ошибаетесь, — развел руками Дарзинь.
— А доказывать нечего, может, вы и правда не знаете. А я его знаю с детства. Он и тогда на скрипке играл. Кончил десятый класс в Новгороде и приехал домой в Покровское. Потом на день, на два стал пропадать из дому. И тут вот к концу лета, значит, тридцать шестого года завел с отцом Дионисием беседу. Мол, спасибо вам, отец, за хлеб-соль, а только жалею я теперь, что взяли вы меня в свою семью. В духовном сословии вырос, и фамилия у меня духовная — Введенский. Не будет мне ходу с такими данными да и только. А вековать в Покровском не хочу.
И исчез, значит, из села. Разыскивал его отец Дионисий долго, да все напрасно. Ни слуху ни духу о Павле не было. Объявился он весной сорок третьего года, когда село под немцами было. Приехал не один, а с солдатами. И сразу в церковь, снимать иконы. Складывают на пол, грузят в машину, значит, собираются. И все Павел руководит. Отец Дионисий взбежал на амвон, руки к небу воздел, молится, чтобы господь бог защитил достояние свое. Совсем обезумел. Да и стал читать анафему Гитлеру. Сбежал вниз, бросился на солдат. Что тут началось! Отца Дионисия застрелили. Погрузили они иконы в машину и уехали.
Старушка кончила свой рассказ, и в кабинете воцарилось молчание.
— Вы и теперь мне не верите, доктор? — спросила Шмакова и вздохнула.
— Верю, — Дарзинь сидел, низко склонив голову. Утром Дарзинь пришел в Комитет госбезопасности.
