Как ярый комсомолец-нигилист Щербицкий приехал раньше. Партия сказала: «Надо». Комсомол ответил: «Есть». Совершенное воплощение. Нигилизм же проявлялся в недоуменном и в каком-то смысле недовольном разглядывании ярчайшего примера уникального интерьера заведения — элемента «наскальной живописи» на корявой стене. Под коньяк — что заявленному нигилизму не противоречило.
Лукин вынырнул из ржавого полумрака светильников, видимо, имитирующих факелы. Водрузил на стол бутылку черного рома и два стакана. Сам расположился напротив Валеры и разлил спиртное. Один стакан толкнул по столешнице к Щербицкому. Тот на мгновение зацепился взглядом за его руку — кожа на костяшках пальцев была основательно счесана и темнела характерными пятнами.
— А ты уже кому морду бил? — поинтересовался Валера, кивнув на ладонь.
Егор вслед за ним глянул на свою руку, будто только заметил.
— На стену напоролся, — хохотнул в ответ.
— Чего-то тебя… совсем скрутило… ты хоть живой?
— Как видишь!
Валера усмехнулся, отодвинул свой коньяк и взял ром. Понюхал. Пригубил.
— За что-то конкретное пьем или за кого-то?
— Просто так, — Егор тоже отпил глоток и принялся вертеть стакан в руках. — Вспомнил про твой способ примирения с действительностью. Решил проверить опытным путем.
— То есть… ты ее так и не догнал? — прямо в лоб спросил Щербицкий. — Или послала?
— Она уехала. Вчера из ресторана, сегодня из страны.
Валеркины брови подпрыгнули вверх, и некоторое время он молча разглядывал приятеля. Видимо, над чем-то размышляя. Потом сделал глоток рома и спросил — снова прямо и в лоб:
— Может, это к лучшему?
— Может, — согласился Егор.
— Думаешь, я не понимаю? — встретив «поддержку», оживился Щербицкий. — Понимаю я! Да, у меня Алка, я без нее не мыслю… Но и ты тоже… Разберешься с женой, устаканится… думать забудешь про эту свою… Ну бывает, что находит помешательство! Но пройдет же!
— Именно этим я и займусь. Разберусь с женой.
— Она же наверняка с ума сходит…
— Я не скрывал от нее, что она может этим не утруждаться.
— Ну не получается не утруждаться. Ты же вот… бухать приперся… из-за кого? Из-за русалки своей зеленоволосой?
— Я же сказал: просто так.
— А я тебе тогда нахрена? Чтоб не одному? Поведать, в чем твоя концептуальная ошибка?
— Ну поведай, гений, — усмехнулся Егор и отставил в сторону стакан.
— Пока не ушел от одной бабы, не связывайся с другой.
— Вообще-то ушел…
— Это она ушла! Вы бы помирились, и ты это знаешь. Но встряла эта…
— Я встрял. Туда, куда счел нужным. И отравил Ольге документы на развод.
— Тебе делать было нефиг? Ведешь себя, как пацан.
— Отвечая за свои поступки?
— А ты за них отвечаешь? Бросаешь беременную жену ради непонятно чего. Если ты кому и должен, так это Оле. Это ей твоего ребенка растить.
— Я не отказываюсь от ребенка. Я развожусь с его матерью.
— Был бы ты посторонним человеком, мне было б похрену. А поскольку друзьями считаемся, я тебе правду… Говнюк ты, Лукин.
— А ты моралист, — мрачно сказал Егор.
Щербицкий крякнул и потянулся к бутылке.
— Моралист-алкоголик.
— Оксюмороном попахивает, — брякнул Лукин и сделал еще глоток из стакана.
— Откуда-то вдохновение брать приходится…
Егор промолчал. К нему вдохновение от спиртного не шло. Да он больше и не пил. И поглядывая на Валеру, периодически толкающего то ли тосты, то ли сентенции, определял для себя нечто подобное главной цели: оформить развод, чтобы иметь возможность разговаривать с Русланой без оглядки на двусмысленность их отношений. И как бы ни сходило с ума его чертово самолюбие, он был уверен в одном — однажды они встретятся и поговорят. И он добьется от нее ответов на все свои вопросы.
— Я сваливаю, — сказал Лукин, поднявшись.
— Ясно, — хмуро ответил уже хорошо поддатый Валера. — Бухать ты даже сейчас не можешь… Отпустил бы себя — полегчало бы.
— Не хочу. Бухать не хочу. Тебе такси вызвать?
— Вызови… Алка точно прибьет, если сам поеду.
Лукин вызвал. Для Валеры и для себя. А едва оказавшись в гостинице, завалился на кровать и вырубился, будто сели батарейки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Глава 4
Следующие дни батарейки функционировали согласно сертификату качества. Такой работоспособности, пожалуй, даже Марценюк не припомнил бы, а в его понимании Егор был знатным трудоголиком.
Лукин брался за все, что плохо лежало. И неплохо тоже. Писал статьи, редактировал чужие, общался с адвокатом, просматривал отобранный материал на ближайшие номера, гонял выпускающих редакторов, снова общался с адвокатом, подписывая в очередной раз очередные бумаги, и для полноты картины сам себя отправил в командировку — популярный аналитик проводил семинар в Праге, делясь опытом в области визуализации данных в журналистике.
Прошедшее время Егор мог измерить чем угодно — количеством слов, километров, мегабайтов, но не днями, в которых он существовал. Календарь перестал иметь значение, не было будней и уик-эндов, даты слились в сплошной поток непрекращающихся занятий, которые отвлекали от осознания, что он скучает.
Лукин скучал по Руслане. Злость проходила, и пару раз он просыпался посреди ночи с идеей рвануть в Будапешт. Холодный душ возвращал здравомыслие. Носиться по городу в поисках Озерецкого с целью обнаружения Русланы — довольно замысловатая логическая цепочка при условии нежелания самой Русланы его видеть. И слышать. Ее телефон молчал. Его сообщения в Фейсбуке оставались непрочитанными. Впрочем, и она совсем не бывала онлайн. А сам Егор затемно являлся в редакцию с тем, чтобы вписать в ежедневник в два раза больше дел, чем вычеркнуть.
В такие дни обычно возникает предощущение того, что где-то плотина прохудилась, не выдержит и скоро рванет столбом воды, сбивающим с ног. Понесет за собой, и сил выплывать не станет. Или не станет желания.
Плотину пробило. Спустя полторы недели такого полусуществования. Началось традиционно с мелочи — по сути теперь уже мало что означающей, но все же вносящей смуту и раздражение.
С утра к нему вломился Марценюк. Разъяренный, что с ним не так часто бывало. И разве что не плюющийся горящими ядрами.
— Объяснишь мне, в конце концов, какого черта твоя Олька считает возможным указывать мне, что я должен делать, а что нет? — возопил он с порога. — Если ты делегировал ей свои полномочия, то так и скажи, и я подумаю о смене места работы, потому что меня задрало то, что она лезет куда не просят! У нас смена руководства или переподчинение? Что за херь происходит?! Если я хочу оставить колонку Сухорук, то это я буду согласовывать с тобой и только с тобой! Жена твоя при чем? Она штатным журналистом у нас числилась? Или ей все можно?!
— Что случилось? Только без эмоций, — Лукин отвел глаза от монитора и посмотрел на зама.
— То случилось! — Марценюк бухнулся на стул перед главредом. — Явилась сегодня — здрасьте, вы скучали? Вся такая жизнерадостная и активная. Увидала Сухорук и выдала: она все-таки здесь? Ну и еще ряд эпитетов, она умеет. Алевтина расстроилась. А Олька еще и по мне проехалась… Звездище!
Брови Лукина дернулись вверх и тут же вернулись на место.
— Она у себя?
— А где ей быть? Тая в приемной, значит, чаи не гоняют. Пашет, работяжка.
Олин кабинет был рядом, и Лукин оказался там через полминуты.
— Привет, — сказал он с порога. — Каким ветром?
Оля сделала глоток чаю из чашки, которую держала в обеих руках, и очень серьезно посмотрела на мужа.
— Отпуск закончился.
— Твое заявление было не на отпуск, а об увольнении. И я его подписал.
— Считай, что я его аннулировала. Имею право.
— Уже не имеешь. На календарь посмотри.
— Я хочу работать. Это и мой дом тоже!
— Хочешь работать — оформляйся как положено.
— Тебе доставляет особое удовольствие издеваться надо мной? — голос почти экс-супруги звучал спокойно, но руки отставили чашку и нервно потянулись за карандашом. Она всегда крутила в руках карандаш, когда нервничала. — То, что ты спишь со своим недоразумением, по-твоему, недостаточное для меня унижение. Теперь еще и это?
