— А я собираю колпачки от старой губной помады, — рассмеялась Памела. — У всех свои странности.
— А я еще в либерийском экспорте-импорте шарю, — выдохнула со смешком Росомаха. И поняла, что едва сдерживается от того, чтобы не заржать напополам со слезами. Как замерла в том состоянии, в каком была в кинотеатре Гуржия, так в нем же и пребывает. И на излете этой удивившей ее мысли добавила: — И ненавижу оливки.
— Да? — удивилась Пэм.
— Непреодолимое отвращение!
— Фигасе! — не менее удивленно отозвался ввалившийся в комнату валашский князь собственной персоной, сверкнув зеленым глазом. Густые черные брови, пышные усы и шикарные кудри, которым могли позавидовать девять женщин из десяти, добавляли ему не только возраста, но и дьявольщины, сообразно образу и историческому домыслу.
Пэм широко улыбнулась и вскочила с места, потянувшись за законным поцелуем. А Росомаха взглянула на комнатного Цепеша и спросила:
— Нравится по улицам в гриме ходить?
— Пусть спасибо кажут, что кол с собой не тягаю, — рассмеялся Тоха, чмокнул невесту и плюхнулся в ближайшее кресло. Справедливости ради, «улица», по которой он разгуливал в образе славноизвестного Дракулы, заключала в себе внутренний двор гостиницы, где одновременно проходили съемки и разместилась творческая группа фильма. — Так к чему у тебя отвращение непреодолимое образовалось?
— К маслиновым. Ты на сегодня всё?
— Всё! — театрально выдохнул Озерецкий и закатил глаза.
— Поздравляю. По моему вопросу глухо? Забыл?
Он глянул на Пэм и спросил:
— А ты не сказала, что ли?
— Не сказала, — поджала губы мисс Ларс. — Звонить просил. Говорить — нет.
— Короче, он заинтересовался и согласился, — выдал Антон Руслане. Будто камнем огрел по затылку. Она так и смотрела на него, застыв на месте с выпученными глазами — совсем не похожая на саму себя.
— Сразу? — прозвучало тоже как после удара башкой.
— Без раздумий, — хмуро ответила Пэм. — Договорились списаться посредством электронной почты. Разговор был очень коротким.
Полюбопытствовать, спрашивал ли Егор Лукин о ней, Руслана не рискнула. Она рискнула иначе и несколькими днями ранее, когда убеждала Тоху и Ларс дать согласие на то чертово интервью. Рисковала собой, своей не желающей дохнуть любовью и не желающими дохнуть сомнениями.
Не могло быть игрой. Не могло это все быть чертовой игрой. Потому что «у него характер». Так она тогда сказала Залужной, и эта упорная мысль, как дикая птица, билась в ней, заставляя рыдать ночами. У нее тоже был характер.
«Пан или пропал». Пропала.
Тогда, несколько дней назад, она почти выворачивала себя наизнанку, решаясь просить брата. Если бы Лукин отказался… если бы он только отказался!
— Ты когда-нибудь с кем-то спал ради роли? — криво усмехнувшись, по-русски спросила Росомаха, глядя на Тоху.
— Больная? — оторопел тот.
— Сейчас — да. Чувствую себя использованным гондоном.
— Будет ему интервью! — мрачно заявил Озерецкий. — Чтобы и он себя почувствовал не лучше.
— Не стоит, — рассмеялась Руська. — Ты ему рожу подпортишь. Он — тебе. А вы — народ публичный, — она потянулась по подоконнику, на котором чуть дальше от нее стояла бутылка вискаря. За содовой идти к столу не хотелось. И она завозилась, открывая крышку. — В конце концов, каждый при своем.
— А тебе его рожу жалко? — ехидно спросил Тоха и, подойдя к ней, отобрал бутылку.
— Дурак.
— Я? — Озерецкий на мгновение завис. — Охренеть! Не, мне вот интересно, что ты в нем вообще нашла? Ну, кроме рожи.
— Он варит вкусный глинтвейн и не любит херовую музыку, — мрачно усмехнулась Росомаха.
— И это всё?! — Тоха стащил с себя шубу с окладистым воротником из черного меха, подразумевающего мех детеныша парнокопытного, и уставился на сестру. — Трындец! И ты реально хочешь, чтобы я с ним общался? Да не пошел бы он!
— Не пойдет, он упертый, — она снова смеялась. Смех, поселившийся в груди, ворочался легко и совсем без усилий, но одновременно с этим не давал ей дышать. Она прижала ладонь к горлу и отвернулась к окну, сглатывая горечь. И только после этого ее голос зазвучал ровно. — У него правда хороший журнал, лучший у нас, зря сразу отшили.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ну-ну! Поглядим…
— Поглядишь… Тош, клуб здесь какой-нибудь знаешь?
— Найдем, не проблема. Тебе зачем?
— Танцевать хочу, Озерецкий!
— Так я не хореограф, — рассмеялся Тоха.
— Ну, я могу и сама сходить, — расплылась она в улыбке, глядя на собственное отражение на стекле.
Потом вскочила с подоконника и потопала мимо Антона к выходу.
— Эээээээ, — завопил тот. — Стоять! Тебя отпусти одну. Еще какой журнал мне подгонишь, а мне не надо.
Руслана действительно остановилась и обернулась к нему. Лицо ее казалось безмятежным.
— Я исключительно из любви к искусству. Кинематографическому.
— Жди! Я быстро, — отчеканил «Цепеш» и наконец снова перешел на английский. — Пэм, мы идем в клуб.
— Потрясающе, — резюмировала Ларс, поднимаясь с кресла.
А потом Росомаха осталась одна. Одна в звенящей тишине, отражающейся от стен гостиничного номера, который она ненавидела. Все на свете ненавидела — оно тревожило, раздражало, искало выхода. Вокруг нее. Внутри нее.
Чувствовала себя переполненным стаканом — малейшая капля и через край.
И не дай бог слово сказать, звук издать.
Лукин ее не любил.
Сомневалась? Сомневалась. Получай. Не бывает чудес, не бывает сказок. А вот тыквы бывают. Вполне себе нормальная бахчевая культура. Каша опять же… полезная… тыквенная, с рисом… на молоке, как мама в детстве варила и заставляла есть.
Росомаха мотнула головой и снова вернулась к окну. Оно выходило на улицу и какой-то сквер. Вот там беготня, там люди. К людям бы. Которых она не видела и не замечала который день, отчаянно цепляясь за малейшую возможность обрести равновесие.
Какое к чертям равновесие!
Лукин ее не любил. Интересно, как себя до нужной кондиции доводил при встречах с ней? Интересно как?..
Нахрен. Снова туда, в эту яму она себе упасть не даст.
Первые дни, когда Росохай примчалась в Будапешт, были сумасшедшими. Она и сама понимала, что невменяема. Но именно тогда Тоха все и узнал, иначе ни за что не рассказала бы. Еще не хватало…
Тоха. О Тохе думать лучше, чем о чем-то еще. Тоха ее любил. Она любила Тоху.
Они познакомились уже подростками, когда мать впервые отправила ее в Штаты на лето — практиковать язык и общаться с родственниками. И тогда же, сразу, они понравились друг другу — потому что были одинаковыми. Совершенно и во всем. Даже внешне. Разве только Тохе те же самые черты шли больше — ввиду его «мальчиковости». Для пацана он выглядел вполне себе ничего, девчонки заглядывались. Точно такая же Росомаха привлекала куда меньше внимания.
Потом было еще три подобных лета, когда они становились старше.
И бесконечная переписка в интернете, сделавшаяся важной частью жизни. Встречи, когда он оказывался в Европе. Яркий ОМКФ прошлым летом и мимолетная Румыния осенью. Воспоминания об Одессе заставили ее поморщиться — наверное, потому что Одесса теперь никогда не будет принадлежать ей, но стала навсегда их общим с человеком, который не хотел ничего общего, но хотел получить Озерецкого.
Росохай глухо выдохнула, все-таки соорудила себе еще стакан виски с содовой и даже успела проглотить его до того момента, как вернулись Антон и Пэм.
Чтобы сбежать из этой тишины и увести ее.
Чтобы тишины не стало, Руслана готова была на многое. Почти на все.
И еще через полчаса она уже бодро волокла своих родственников сквозь толпу, мерцающую разными цветами на танцполе клуба, названия которого она не запомнила.
— Миленько! — таков был ее вердикт, брошенный Тохе по пути к столикам.
— А по-моему, везде одинаково, — отозвался он, устраиваясь рядом с Пэм.
Одинаково ли везде, Росомаха не знала. Никогда не шаталась по клубам. Не любила, обходила стороной. Но когда заметало — почему-то всегда судьбоносно. Может быть, не зря ей не нравилась именно эта ночная жизнь — и потому всегда выбирала свою, росомашью.
