— Смею доложить, — продолжая таращить глаза, почти закричал пристав, — следствие ведется экстренным порядком. Убито в шахте и умерло тринадцать человек, ранено семь — всего пострадало двадцать.
— Это неприятно. Очень неприятно, — зашепелявил Петчер. — А скажите, господин Ручкин, к какому вы пришли заключению о причинах взрыва и о ведении спасательных работ? Вы согласны, что они были проведены с большой энергией? Покойный маркшейдер мистер Геверс для спасения шахтеров не пожалел даже своей жизни.
Ручкин замялся и начал мычать что-то невнятное, а затем опять подозрительно покосился на Жульбертона.
Едва заметным кивком головы управляющий показал Жульбертону на дверь и снова повторил свой вопрос.
Когда Жульбертон вышел, Ручкин подошел к столу и отрывисто заговорил:
— Эта сторона дела, господин управляющий, складывается не в вашу пользу. Я не разрешаю пока делать письменных записей, но, к сожалению, все нити преступления тянутся к мистеру Жульбертону. Это он со своим помощником Карповым подготовил и произвел в шахте взрыв. В этом уличает его сам Карпов. Подтверждается и другое: чтобы устранить единственного свидетеля, он дважды пытался отправить мальчишку на тот свет.
— Неправда! Это ничем не может быть подтверждено! — закричал Петчер. — У вас для этого нет никаких доказательств. А мальчишке верить нельзя, он ведь ребенок. Это его кто-то настраивает.
— К сожалению, мистер Петчер, все подтверждается свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами, — вздыхая, сообщил пристав. — В штреке найден обрубок дуба, которым он ударил своего помощника, нож, которым он разрезал себе руку. В больнице сохранился яд, принесенный туда Жульбертоном. Очень веские и ясные показания дает по делу доктор Феклистов.
— Негодяй! Мерзавец! Как он смеет? — неистовство вал Петчер. — Я сегодня же напишу, чтобы его выгнали из нашей больницы. Пусть идет куда хочет. Нам такие не нужны.
Накричавшись вволю, Петчер замолчал.
Теперь в кабинете стало тихо. Оба собеседника были заняты своими мыслями и расчетами.
«Засыпались вы крепко, — рассуждал про себя Ручкин. — Такие дела у нас не часто случаются. Все улики налицо. Тут на дурочку не пройдет, и сотней тоже не отвертишься. Это дело дорогое. Не меньше пятисот стоит… Преотлично бы и тыщенку зашибить… Дельце стоящее, что и говорить! И опять же расходы будут, с другими делиться придется. Спрятать концы в воду в таком деле, — нужно не только башку на плечах иметь, но и хороших помощников».
Пристав осмотрелся, заметил сейф. «Ну, что ему тыща? Сущие пустяки. Там, наверное, одного золота кучи лежат. А что делать, если он возьмет да сунет сотню или две? Вернуть? Неудобно. Сказать мало — тоже нехорошо. Придется следствие путать, — решил пристав. — Путать до тех пор, пока не поймет и заплатит, что полагается».
«Опять расходы, — рассуждал и Петчер. — Эта скотина только и смотрит, как бы побольше сорвать. А не дай — крутить начнет. Еще и неприятностей может наделать, наглец. Сколько же ему сунуть?.Три сотни? Нет, для такого дела, пожалуй, мало. Прибавлю еще три, черт с ним».
Петчер открыл сейф, отсчитал шестьсот рублей и подошел к Ручкину.
— Вот вам за труды. Только одно условие, господин Ручкин, нити, идущие к Жульбертону, нужно обрубить.
— Есть обрубить нити, идущие к мистеру Жульбертону, — откозырял полицейский. — Будет сделано. Смею доложить, господин управляющий. Кроме этого, будут еще кое-какие расходы по оплате второстепенных лиц.
— Да, да! Хорошо. Я оплачу! Надеюсь, вы ознакомите меня с окончательным заключением по следственному материалу?
— Обязательно. Непременно, — торопливо пообещал Ручкин. — Затем по-солдатски повернулся на месте и, не сгибая ног, пошел к двери.
После ухода пристава в кабинет снова вернулся Жульбертон.
— Вы должны все отрицать, — предупредил его Петчер. — Мы сделаем так, что они сами за все и ответят.
Глава тридцать шестая
Изба Еремея Петровича Гандарина стояла на отшибе, далеко от заводского поселка. Вокруг двора было множество пней, а кое-где все еще продолжали торчать угрюмые высохшие сосны. Совсем недавно здесь рос густой лес. Он стоял тут веками, могучий, величественный, устремив вверх роскошные вершины. Но после пуска завода его гигантские, изрыгающие отраву трубы за несколько лет сгубили весь этот лес и превратили когда-то цветущую местность в пустошь. Завод, как страшное чудовище, безжалостно уничтожал все, что выросло здесь за десятки и сотни лет.
Жилище Гандарина — так же как и жилища большинства рабочих — выглядело убого. Это была деревянная изба из одной комнаты с двумя подслеповатыми окнами, небольшими сенями и открытым крыльцом. Одну треть этой маленькой избы почти до потолка занимала глиняная русская печь. Перед печью на деревянных кольях были прибиты две некрашеные полки, покрытые занавесками, на которых хранилась домашняя утварь и посуда. У передней стены вытянулись широкие желтые лавки, а ближе к порогу размещались сундук и сбитая из досок кровать. Между печью и дверью прижалась трехногая лохань, а над ней на мочальной веревке болтался чугунный рукомойник. Почти половину верхней части избы занимали полати.
Жена Еремея Петровича, широколицая крепкая женщина, с пунцовыми щеками, вздернутым носом и чуть косящим левым глазом, любила, чтобы в ее избе был порядок. Она не терпела, если дети или сам Еремей Петрович заходили в дом, не почистив как следует обувь, или, чего доброго, вздумали бы разуваться в избе, а не в сенях. Подоконники у нее были всегда заставлены горшками с геранью, ночной красавицей и другими цветами. Белые занавески на окнах, чисто вымытый пол, опрятная, всегда вовремя заштопанная одежда сглаживали впечатление бедности этой большой семьи, где был только один работник.
Еремей Петрович был потомственным рудокопом. Вначале, когда дн поселился на заводе, — а это было несколько лет назад, — администрация, подкупая отдельных рабочих, решила включить в это число и Еремея. К большим праздникам ему стали посылать подарки. Он был занесен в списки рабочих, которым привозили домой воду. Однако честный по натуре Еремей Петрович вскоре решил раз и навсегда рассчитаться с людьми, оскорблявшими его подкупами.
Перед самой пасхой, когда в лавке местного купца Еремею подали сверток с праздничными подарками, оплаченными заводом, он бросил этот сверток лавочнику и, стукнув по прилавку кулаком, заявил, что он не был и никогда не будет продажной шкурой.
Изумленный такой необычайной выходкой, лавочник ахнул и торопливо сунул сверток под прилавок.
После этого инцидента Гандарин был исключен из списка привилегированных и занесен в список неблагонадежных. Еремея Петровича это ничуть не обескуражило.
Сегодня домочадцы Еремея Петровича один за другим разошлись, кто к родным, кто к знакомым. А вечером в избе собрались Мартынов, Маркин, Шапочкин, Коваленко, Кауров и Михаил с Алешей.
Соблюдая осторожность, собравшиеся долго не приступали к совещанию. Только после того как был выпит целый самовар чаю, Маркин заговорил о трудностях, вставших перед большевиками в связи с арестом Ершова и последней провокацией англичан. Рассказывая об этом, Маркин ожесточенно мял попавшую ему в руки фуражку Шапочкина.
— Как волки, на нас бросаются, — говорил он, поглядывая на сильно похудевшего Еремея. — Только за несколько дней двоих в тюрьму упрятали, а больше десятка убили. Обнаглели. Никакого житья рабочим нет. — Он вздохнул И опять взял фуражку. — Вчера, говорят, Плаксин при всех опять рассказывал, как управляющий обвинял Валентина в смерти Мустафы и Геверса. Я, говорит, им этого все равно не прощу. — Данила положил на лавку совсем измятую фуражку, мрачно посмотрел на присутствующих и добавил: — Крутит, подлюга, вину с себя стряхивает, на вас все свалить хочет. Из одной беды не успели выкарабкаться, другую готовит…
— А что ж ему еще делать, если он решил сжить нас со света? — отставляя в сторону пустой стакан, ответил Валентин. — Одно не удалось — за другое хватается. Так он будет делать до тех пор, пока мы ему хребет не сломаем.
Валентин поднялся с места; поправил поседевшие волосы, шагнул на середину избы.
— На ошибках нас ловит. Каждую недоглядку использует. А у нас их очень много, ошибок-то этих. Вот и в шахте тоже проротозейничали. Сами ведь дали возможность паразитам поймать нас в ловушку. До сегодняшнего дня мы даже и не знали, кто нас там прихлопнул. На Барклея, друга нашего, грешили. Не полагается так большевикам, а вот допустили… Я больше всех виноват.
— Да ты что? Святой дух, что ли? — перебил Валентина Еремей. — Как ты мог знать, какие дела этот подлец неделю назад по ночам в шахте творил?
— Ну, все-таки… — смущенно настаивал на своем Валентин.
