«Неужели тебя ни капельки не волнует его здоровье? Этот болезненный вид, эта жуткая худоба? У меня иногда складывается впечатление, что он почти бесплотный!»
Грета задумалась. Да, Эйнар выглядел бледным, под глазами пролегли синие круги, кожа действительно сделалась прозрачной. Грета замечала тревожные признаки, но беспокоило ли ее это больше, нежели все остальное? Его кровотечения время от времени повторялись на протяжении уже четырех с лишним лет. Она научилась жить с ним, с его преображением. Да, Эйнар будто бы находился в процессе постоянной трансформации, будто бы всем этим переменам – загадочным кровотечениям, ввалившимся щекам, неудовлетворенным желаниям – суждено длиться вечно и бесконечно. Хотя если подумать, а кто не меняется? Разве жизнь любого человека не есть цепочка обновлений? В ящике с откидной крышкой на цепях Грета обнаружила подходящую раму с золотой каемкой для свежего портрета Лили.
«Но если ты знаешь хорошего доктора, – сказала она Анне, – если у тебя есть такой на примете, мне стоит с ним поговорить. От этого точно хуже не будет, верно?»
– Я бы хотел осмотреть вашего мужа, – произнес Больк, и Грета сразу вспомнила доктора Хекслера и его дребезжащий рентген-аппарат. Позволит ли Эйнар снова отвести себя к врачу?
Профессор Больк отхлебнул кофе и извлек из кармана блокнот.
– Не думаю, что ваш муж психически болен, – заключил он. – Уверен, другие врачи убеждали вас в этом, но я так не считаю.
В гостиной Анны висел портрет Лили на скамейке в парке. За ее спиной вели беседу двое мужчин, державших в руках головные уборы. Картина висела над столиком у стены, заставленным фотографиями Анны в серебряных рамках: оперная дива в разнообразных париках и костюмах обнималась с друзьями после спектаклей. Сцену в парке Грета написала год назад, когда Лили появилась в касите, прожила три недели, а после исчезла на полтора месяца, когда Грета шаг за шагом приучалась жить и работать без мужа. Какое-то время, в течение которого Эйнар общался с ней исключительно в образе Лили, Грета и сама считала его сумасшедшим. Периодически он как будто бы впадал в транс; его глаза становились такими темными, что она могла разглядеть в них собственное отражение.
– Я сталкивался с подобным случаем, – продолжал профессор Больк. – Этот человек работал трамвайным кондуктором. Молодой мужчина, симпатичный, даже весьма привлекательный, худощавый и бледный – разумеется, – чуточку дерганый. Нервный тип, но это и понятно, учитывая его положение. Он пришел ко мне на прием, и первое, что я заметил, – не заметить было нельзя! – это груди, крупнее, чем у большинства девушек-подростков. Он уже тогда называл себя Зиглиндой, и мне это показалось странным. Однажды он явился в женскую консультацию, умоляя о приеме. Другие доктора сказали, что принять мужчину в гинекологической клинике невозможно, и отказались его осматривать, а я согласился и после обнаружил – никогда не забуду этот день, – что он одновременно и мужчина, и женщина.
Грета попыталась представить, как это могло выглядеть: нечто отвратительное, лишнее, как новая плоть поверх старой, безжизненно прилепившееся между мужских ног.
– И что вы ему сказали? – спросила она.
Ветер всколыхнул занавески, с улицы доносились возгласы мальчишек, играющих в теннис, потом – женский голос, который звал их домой.
– Что я могу ему помочь. Помочь с выбором.
Какая-то часть Греты порывалась спросить: с выбором чего? Однако она уже знала и одновременно не знала ответ, ибо даже Грета, в последнее время часто думавшая: о, если бы Эйнар мог сам выбрать, кем хочет быть, – даже она не смела вообразить, что выбор на самом деле возможен. Сидя на диване с золочеными ножками, она размышляла об Эйнаре, которого в некотором смысле более не существовало. Как будто кто-то – да, кто-то другой – еще раньше выбрал за него.
– Что стало с тем человеком?
– Он сказал, что хочет быть женщиной. Что все, чего желает, – испытать любовь мужчины. Ради этого он был готов на все. Он пришел ко мне в кабинет в фетровой шляпке и зеленом платье. Но карманные часы, помнится, держал по-мужски. То и дело доставал их и поглядывал – объяснял, что спешит, потому что вынужден делить каждый день пополам: первую половину он проводил как женщина, вторую – как мужчина. Эта встреча произошла много лет назад, я тогда был молодым хирургом. С технической точки зрения я точно знал, что могу для него сделать. Но в то время я еще не брался за столь сложные операции. И вот я целый месяц читал по ночам медицинскую литературу, смотрел, как делают ампутации, учился накладывать швы. Если в консультации проводилась операция по удалению матки, я обязательно наблюдал за ее ходом с галереи для студентов, а потом изучал удаленный материал в лаборатории. Наконец, набрав достаточно опыта, я сообщил Зиглинде, что готов провести операцию.
К тому времени он сильно сбросил вес и совсем ослабел – видимо, боялся есть. Тем не менее он разрешил мне попробовать. Когда я сказал, что могу выполнить операцию, он расплакался. По его собственным словам, плакал он из-за того, что ему казалось, будто он кого-то убивает. Приносит в жертву, как он выразился.
Операцию я назначил на утро четверга. Она должна была проходить в зале с галереей – так много набралось желающих посмотреть, в том числе несколько врачей из клиники в Пирне[59]. Я знал, что в случае успеха совершу нечто выдающееся, о чем никто даже не мечтал. Кто вообще мог представить себе превращение мужчины в женщину? Кто не боялся рискнуть карьерой ради воплощения в жизнь чего-то невероятного, из области выдумок? Я. – Профессор Больк тряхнул своим пальто. – Но в тот четверг, рано утром, медсестра вошла в палату Зиглинды и обнаружила, что его нет. Все вещи – фетровая шляпка, зеленое платье, карманное часы – были на месте, а он исчез. – Больк одним
