глотком осушил чашку.
Грета допила лимонад, и Анна поднялась, чтобы позвать горничную («Les boissons!»[60]– резким голосом крикнула она). Грета продолжала смотреть на профессора, на его левую ногу, закинутую поверх правой. На этот раз она чувствовала: перед ней тот, кто нужно. Это не Хекслер, он все понимает. Он, как и она, видит многое. Она не раздумывала – решение пришло внезапно, точно крепкий подзатыльник: перед глазами как будто сверкнуло, она вздрогнула, слегка подскочив на диване. И Грета, которая однажды на юге Франции чуть не убила себя и Эйнара, когда потеряла управление и их автомобиль едва не бросило на поросшую мимозой скалу, – подумала: «Я должна отвезти Лили в Дрезден. Нам надо ехать».
Глава семнадцатая
Назавтра девушка за стойкой в читальном зале отыскала для Эйнара еще несколько книг: «Половые различия», «Человек: норма и отклонения», «Половая распущенность как предмет научного анализа» и «Die sexuelle Krise»[61] – последняя вышла в Дрездене двадцать лет назад. Почти все издания были посвящены теориям гендерного развития, основанным на гипотезах, и немногочисленным опытам на лабораторных крысах. В одной из книг Эйнар прочел о некоем баварском аристократе, который от рождения имел и пенис, и вагину. Что-то в описании нелегкой судьбы этого человека – неопределенность и растерянность в детские годы, отказ от него родителей, безуспешные попытки найти свое место в жизни – заставило Эйнара закрыть глаза и подумать: «Да, мне это знакомо». Отдельная глава посвящалась мифу о Гермесе и Афродите. В книге также описывались сексуальные патологии и понятие, именуемое половой промежуточностью. Эйнар подсознательно чувствовал, что читает о себе. Он обнаруживал у себя ту же двойственность, ту же невозможность полностью отнести себя к мужскому либо женскому полу. Он читал о баварце, и в его груди поселилась слабая, отдаленная ноющая боль.
Часть книг были старыми, еще прошлого века, с пыльными корешками. При переворачивании их страницы так хрустели, что Эйнар опасался, как бы шум не привлек внимание других читателей и по его искаженному от страха и облегчения лицу они не догадались, кто он такой на самом деле.
Аннемари выкладывала книги на стол перед Эйнаром небольшими, слегка накрененными стопками. Она одолжила ему свинцовые шарики в чехле из фетра – держатель страниц, благодаря которому они оставались открытыми, пока Эйнар переносил нужную информацию в записную книжку с оловянной обложкой.
Широкие, испещренные царапинами читательские столы напомнили Эйнару верстаки, на которых копенгагенские торговки на рыбном рынке Гаммель Странда[62] рубили головы окуням. Места на столе вполне хватало, чтобы разложить сразу несколько книг, и, глядя на раскрытые, песчаного цвета страницы, Эйнар стал воспринимать их как свой маленький защитный барьер. Такое же чувство он испытывал при чтении: каждая фраза о мужчине и женщине словно бы защищала Эйнара на предстоящий год, за который, как он себе пообещал, все должно измениться.
В итоге он прочел достаточно, чтобы утвердиться в мысли о том, что у него тоже присутствуют женские органы – скрытые глубоко в полости тела органы Лили, скопления кровяных клеток, изгибы и складки плоти, делающие ее той, кто она есть. Поначалу в это верилось с трудом, однако постепенно идея о том, что его проблема носит не психический, а физиологический характер, обретала в сознании Эйнара все большую ясность. Он воображал матку, спрятанную за тестикулами, молочные железы где-то в плену грудной клетки.
Эйнар провел в читальном зале неделю, и в каждый из этих семи дней наступал момент, когда сделанные открытия ошеломляли его до такой степени, что он утыкался лицом в сложенные на столе руки и беззвучно плакал.
Если ему случалось задремать, Аннемари будила его своей маленькой белой ручкой.
– Уже полдень, – сообщала она, и он, еще не придя в себя, переспрашивал:
– Полдень?
Ах да, полдень.
Карлайл взял привычку ежедневно предлагать зятю совместную прогулку.
– Встретимся в полдень? – говорил он по утрам, когда Эйнар выходил из квартиры, изнутри пылая предвкушением очередного визита в библиотеку.
– Вряд ли получится, – отвечал Эйнар.
– Но почему? – недоумевала Грета.
Сестру Карлайл с собой не приглашал. Однажды он сказал Эйнару, что даже в детстве Грета разочарованно вздыхала, когда он звал ее прогуляться к каньону Арройо-Секо на полигон для стрельбы из лука.
– Она всегда была слишком занята, – объяснял Карлайл. – Читала Диккенса, писала стихи, рисовала горы Сан-Габриэль или мои портреты, хотя мне их никогда не показывала. Если я просил разрешения посмотреть на ее акварели, она лишь краснела и упрямо скрещивала руки на груди.
Поэтому Карлайл переключил внимание на Эйнара. Сперва ему приходилось уговаривать зятя. Голубые глаза Карлайла, более светлые и прозрачные, чем у Греты, казалось, читали мысли Эйнара. Рядом с Карлайлом Эйнар чувствовал себя неловко и, сидя на стуле с веревочным сиденьем, постоянно ерзал, перенося вес с одной ноги на другую, и то выпрямлял спину, то снова сутулился.
Карлайл купил автомобиль, красный «Альфа-Ромео Спорт-Спайдер» со спицевыми колесами и подножкой, к которой крепился инструментальный ящик, тоже красный. Карлайлу нравилось ездить с откинутым брезентовым верхом. Приборная панель была черная, с шестью круглыми индикаторами и небольшой серебристой рукояткой, за которую Эйнар держался на поворотах. Пол в салоне был из рифленой стали, и когда Карлайл гонял на «Спайдере» по Парижу, Эйнар сквозь подошвы ощущал жар разогретого двигателя.
– Научись уже доверять людям, – сказал Карлайл Эйнару во время одной из поездок.
Его рука, сжимавшая черный набалдашник рычага переключения передач, дружески похлопала
