заслуживает, чтобы ей давали какой-либо ход[131].
Медицинский департамент был по существу против второй поездки Пирогова в Крым. Однако развал медицинского обеспечения в Крыму после отъезда Пирогова, о чем стало известно и военному министру, и морскому ведомству, заставил нового царя Александра II снова командировать Пирогова на полуостров. Формально ему были даны обещания улучшить организацию военно-медицинского обеспечения Крымской армии, но фактически все осталось по-старому.
* * *
В августе 1855 г. Пирогов с новой группой врачей, среди которых был и молодой доктор С. П. Боткин, вновь уехал в Крым на театр военных действий. Когда 27 августа Пирогов прибыл в Севастополь, к этому времени состоялись еще четыре массированные бомбардировки.
В этот день, после последнего штурма, французский корпус захватил важнейшую ключевую позицию обороны Севастополя – Малахов курган, возвышающийся над городом, и оборона его стала невозможной. Погибшие при этом последнем штурме русские и французские воины были похоронены там же на кургане в одной братской могиле. Над ней стоит скромный памятник, на мраморном постаменте которого выбита надпись: «Памяти воинов, русских и французских, павших на Малаховом кургане при защите и нападении 27 августа 1855 г.».
В ночь с 27 на 28 августа русские войска по гигантскому наплавному мосту, наведенному через Большую Севастопольскую бухту, оставили Южную часть города и перешли на Северную. О постройке моста заблаговременно позаботился М. Д. Горчаков. Вскоре после назначения главнокомандующим, он пришел к мысли, что рано или поздно Севастополь придется оставить, и распорядился о сооружении переправы. Этот беспримерный в военной истории наплавной мост длиной 450 сажень (около 1 км), постройка которого проводилась под наблюдением крупного военного инженера генерал-лейтенанта Александра Ефимовича Бухмейера (по рекомендации которого руководителем фортификационных сооружений Севастополя был назначен подполковник Э. И. Тотлебен), строился под непрерывным огнем противника. За возведение этого моста Александр II наградил генерала Бухмейера орденом Белого орла с мечами, сопроводив награду такими словами: «Благодарю тебя: ты спас Мою армию»[132].
В заключительных строках третьего очерка «Севастопольских рассказов» Л. Н. Толстой так описал отход наших войск: «Враги видели, что-то непонятное творилось в грозном Севастополе. Взрывы… и мертвое молчание на бастионах заставляли их содрогаться; но они не смели верить еще под влиянием сильного, спокойного отпора дня, чтобы исчез их непоколебимый враг, и, молча, не шевелясь, с трепетом, ожидали конца мрачной ночи. Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, разливаясь и тревожно трепеща всею своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, – от места, всего облитого его кровью, – от места, 11 месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага и которое теперь велено было оставить без боя… Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился… Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозил врагам»[133].
Фельдмаршал И. Ф. Паскевич в частном жестком письме к М. Д. Горчакову дал свою, крайне отрицательную оценку его полководческой деятельности во время войны 1853–1855 гг. Письмо было распространено в копиях и получило широкую огласку. Фельдмаршал писал: «В марте 1855 г… Вы были сильнее неприятеля 20 или 25 тысячами человек… Вы тогда не начали наступательных движений, которые… могли бы иметь счастливые и славные последствия. Вы… смотрели только, как союзникам каждый день подвозили свежие войска… Отдавая полную справедливость русскому солдату, отстоявшему своею грудью в продолжение 11 месяцев земляные укрепления и которому, говоря без лицемерия, Россия единственно обязана беспримерною обороною… Вы жили день за днем, никогда не имели собственного мнения и соглашались с тем, кто последний давал вам советы…»[134].
На Северной стороне Пирогов и прибывшие с ним врачи застали несколько тысяч раненых и больных и немедленно включились в оказание им помощи. С. П. Боткин, по указанию Пирогова, должен был лечить тифозных больных. Пирогов поселился в одной из саклей татарского селения, расположенного в долине реки Бельбек. Отсюда до госпитальных палаток было около 1 версты.
Как и ожидал Пирогов, раненым не было предоставлено минимальных условий. Они лежали на матрацах, постланных на земле под навесами или в тесных солдатских палатках. По вечерам и ночью лежащим в палатках на земле было невыносимо холодно. Одеял недоставало, полушубки не были розданы, и Николай Иванович не знал, как помочь раненым. Однако вскоре он, по его словам, «…более по инстинкту, нежели с намерением, заглянул в цейхгауз». Там – к своему удивлению и радости – он нашел сложенные палатки и неразвязанные тюки, в которых оказалось еще 400 одеял. Вот так работала интендантская служба в Крыму, нераспорядительная и равнодушная к раненым защитникам Севастополя. Так относилась она к своим обязанностям, не желая иметь излишней отчетности. После вмешательства Пирогова все раненые и больные были прикрыты двойными палатками и всем были розданы одеяла.
Пирогов проявлял большую настойчивость в строительстве бараков для временных госпиталей в Симферополе. Эти бараки, заказанные в Николаеве, были сделаны очень плохо, крыши их протекали. Пирогов снова жаловался главнокомандующему и военному министру, что в конце войны привело к судебному разбирательству этих злоупотреблений.
Кроме работы в госпиталях и руководства общинами сестер милосердия, к которому он вновь приступил после возвращения в Крым, Николай Иванович принимает очень деятельное участие в организации эвакуации раненых из их временного прибежища в Симферополь. И, конечно, при этом он снова сталкивается с неиссякаемыми злоупотреблениями, с которыми не прекращает бороться. В письме жене от 22 сентября 1855 г. Пирогов пишет: «…если бы ты знала, что тут делается, если бы ты услышала все рассказы о злоупотреблениях и грабежах, производимых транспортными начальниками, то у тебя бы волосы встали дыбом».
В своих письмах Пирогов оставляет потомкам свидетельства той эпохи России, в которую выпало жить великому хирургу и гражданину, когда наряду с патриотизмом и героизмом армии и населения было немало людей, относящихся безответственно к своим обязанностям, равнодушных к раненым и больным, имеющих склонность к незаконному обогащению и казнокрадству. И все эти примеры из прошлого, как по эстафете, передаются и дальше, из поколения в поколение, из эпохи в эпоху. И невольно начинаешь задумываться и вспоминать бессмертные слова Гоголя: «Русь, куда ж несешься ты?»
Великий хирург и гражданин, для которого слова «Родина» и «патриотизм» не являлись пустым звуком, не мог мириться со злоупотреблениями медицинского и интендантского руководства, равнодушного к страданиям защитников чести своей Родины, получивших ранения на поле брани. Транспортировка раненых с мест сражения в госпитали России всегда сопровождалась немалыми затратами материальных средств. Но эти средства, выделяемые государством, часто расходовались «не по назначению».
