Севастополе и в Крымской войне вообще. Там ему приходилось не только лечить раненых, но и добиваться от администрации достойных условий содержания и обеспечения необходимым раненых и больных. При этом делать это ему приходилось, как он писал своей жене, «всякий раз нахрапом, производя шум и брань». Нельзя не сомневаться, что Пирогов мог получить от Конференции нужный для поправки здоровья отпуск. Можно напомнить, что, когда умерла его первая жена Екатерина Дмитриевна Березина, Конференция, сочувствуя Пирогову, предоставляет ему «…отпуск за границу на 6 месяцев для поправления здоровья и по делам учреждаемого Практического-Анатомического института с сохранением содержания». Во время этого отпуска, посещая европейские научные центры, он смог как-то отвлечься от обрушившегося на него горя. Пирогов, работая в академии, неоднократно получал поддержку Конференции и при реализации своих выдающихся научных проектов.
Также сомнительно и предположение о серьезном значении недружелюбного к нему отношения отдельных профессоров академии и возможных обидах, нанесенных его самолюбию. Действительно, за годы работы в академии у Пирогова бывало немало различных конфликтов. Чаще всего они возникали при выдвижении тех или иных кандидатов на вакантные кафедры. Пирогов еще со студенческих лет научился преодолевать различные обиды и препятствия и добиваться выполнения поставленной цели.
Можно вспомнить, что у Пирогова в период работы в академии было несколько крупных конфликтов, после которых он хотел оставить академию, но всякий раз получал поддержку не только со стороны администрации и попечителя академии, но и коллег-профессоров.
Профессор В. А. Оппель в «Истории русской хирургии» [148] высказывает предположение, что прошение Пирогова об отставке есть не что иное, как его обычный тактический прием. Пирогов и раньше подавал в отставку при различных неудобных для него ситуациях в расчете, что его будут уговаривать остаться. В пояснение своего предположения Оппель приводит следующие соображения. Согласно существовавшему в то время в академии положению, профессора, прослужившие 25 лет в звании преподавателя, допускались к переизбранию еще только на пять лет. Теперь Пирогов после Крымской войны, где по указу императора ему каждый месяц пребывания на театре войны был зачтен за год службы, стал иметь 30-летний стаж[139]. Дальнейшая его служба в академии могла состояться лишь в том случае, если бы Конференция возбудила об этом ходатайство и если бы это ходатайство было утверждено свыше. Но, предполагает Оппель, Пирогов, по-видимому, сомневался, что Конференция возбудит такое ходатайство, и, чтобы не оказаться в положении забаллотированного, подал прошение об отставке.
Более того, можно предположить, что у Пирогова были сомнения, что ходатайство Конференции о продлении ему службы в академии будет утверждено свыше. Нельзя исключить, что Пирогов имел достаточно оснований допускать, что «сверху» на него смотрели уже косо. Слишком беспокойным элементом должен был считаться Пирогов в военном ведомстве после Крыма и Севастополя, откуда «наверх» на него шли жалобы за нередкое «превышение полномочий». Ведь Пирогов действительно бурно реагировал на неисполнение чиновниками своих прямых обязанностей и часто не выбирал выражения.
Пирогов помнил и историю с профессором Буяльским, который в 1844 г., после службы в академии на преподавательской должности 30 лет, надеялся продлить ее еще на 5 лет. Однако дежурный генерал на запрос Конференции о такой возможности для Буяльского ответил, что: «Его Величество, имея в виду на будущее время принять непременным правилом: профессоров, прослуживших в звании преподавателя 25 лет, допускать к избранию только на одно первое после сего пятилетие»[140].
Трудно возражать против этого предположения, не имея достаточно достоверных и убедительных оснований. Однако нельзя не принимать во внимание, что Пирогов подал свое прошение на имя президента академии 4 января 1856 г., а Конференция дала ему ход только 5 мая, и то лишь после того, как 28 апреля Пирогов подал второе прошение, уже на «Высочайшее имя», минуя на этот раз Конференцию. С одной стороны, Конференция почему-то затягивала решение этого вопроса, а с другой стороны, Пирогов проявлял уж очень большую настойчивость.
Далее Е. К. Шатковский, анализируя эту ситуацию, совершенно справедливо задает вопрос: «Если бы он вел расчет на то, что его будут уговаривать остаться, то зачем бы ему подавать второе прошение?»[141]
В окончательном постановлении Конференции было сказано: «Хотя Конференция умеет ценить ученые труды и заслуги профессора Пирогова и желает, чтобы он продолжал еще ученое поприще при академии, но не считает себя вправе останавливать прошение его об увольнении»[142].
Указ об увольнении Н. И. Пирогова от службы в академии подписан царем 28 июля 1856 г.[143].
Между тем можно высказать и иное предположение о причине оставления Пироговым Медико-хирургической академии и, по сути дела, большой хирургии после пребывания на театре войны в Крыму и в Севастополе. И понять настроение Пирогова, недовольного результатами своей хирургической деятельности, позволяет большое и очень откровенное письмо к близкому по духу человеку и своему соратнику по академии К. К. Зейдлицу, написанное из Севастополя. Там Пирогов делится своими мыслями, созревшими за много лет хирургической деятельности и окончательно окрепшими в Севастополе. Он высказывает свое горькое разочарование результатами операций, несмотря на быстроту их проведения и все совершенство хирургической техники, основанной на глубоком знании хирургической анатомии. Вот некоторые выдержки из этого большого письма, которое Пирогов писал в течение трех дней – 16, 17 и 19 марта 1855 г.:
«Кровь, грязь и сукровица, в которых я ежедневно вращаюсь, давно уже перестали действовать на меня; но вот что печалит меня – что я, несмотря на все мои старания и самоотвержение, не вижу утешительных результатов, хотя я своим младшим товарищам по науке, которые еще более меня пали духом, беспрестанно твержу, чтобы они бодрились и надеялись на лучшие времена и результат. Один из них, дельный, честный и откровенный юноша, уже хотел закрывать свой ампутационный ящик и бросить его в бухту – «Потерпи, любезный друг, – сказал я ему, – будет лучше».
«Пребывание мое в Севастополе еще более убедило во мне то убеждение, что я в течение 15 лет наблюдал в петербургских госпиталях, то же, но в более грандиозных размерах, повторяется и здесь. Можно отметить отдельные колебания; но в общем то, что в Петербурге давало смертность 3 из 5, и здесь дает 3 ½ и 3 ¾ из 5».
«Скорость, с которой совершается ампутация, как известно, тоже влияет на успех операции… На моих глазах здесь 13 или 14 врачей оперируют, не считая самого себя; все они оперируют хорошо; ампутированные пользовались в 5 различных госпиталях, и я предоставлял каждому врачу вести последовательное лечение по своему усмотрению… да я многих [больных] и сам пользовал, и все-таки результаты до сих пор остаются одни и те же.
