Особенно ее волновал механизм закрывания глаз, там был какой-то противовес, который при смещении тела куклы, открывал ее веки.
Зинаида Исааковна понимала, что прежней красоты добиться не удастся. Она просто собирала осколки, и всё.
В тот день совершенно ни с того ни с сего в сердце вошла острая игла и там осталась. Это было так непривычно и странно: казалось, стоит только подождать – и игла сама исчезнет. Надо только не шевелиться.
Но обмануть боль не удавалось. Зинаида Исааковна осторожно встала и, согнувшись почти до полу, тихо пошаркала в комнату дочери. Тамара яростно храпела. Даже во сне она всех ненавидела. Зинаида Исааковна с трудом примостилась на уголок постели и слабо пошевелила Тамару:
– Доченька, – сказала она через силу, – я ухожу.
Тамара, одурманенная снотворным, соображала плохо.
– Куда? – неожиданно громко спросила она.
– Я вызвала мастера… по стиральным машинам… он завтра…
– Зачем?
– Течет.
Тамара проснулась окончательно.
– Стой, стой, стой! – закричала она. – Кто течет, что течет, что ты несешь… как ты можешь? А я? Я… я же не встаю… я лежачая… куда ты собралась?
Но мать ее уже не слышала.
Потрясенная Тамара, не соображая, что она делает, встала на ноги и пошла к телефону вызывать скорую. А ведь год не вставала. Ноги не работали.
Зинаида Исааковна, скрутившись в маленький узелок, занимала на Тамариной кровати очень мало места.
Вызвав скорую, Тамара начала одеваться, и только тогда она поняла, что мать умерла и что она, Тамара, должна принимать решения, открывать двери, хлопотать о похоронах. Она, только она одна. Больше некому.
Мысль о том, что она стала способна двигаться, одеваться, искать по ящикам документы, вообще шевелиться, ее не посетила. Она забыла, что считала себя обезноженной и смертельно больной болезнью Паркинсона. Паркинсон тоже куда-то испарился.
Это был ужас одиночества и несправедливость судьбы, которой было совершенно все равно, что ей, Тамаре, восемьдесят лет и она только что потеряла мать.
Ей захотелось, чтобы ее пожалели, погладили по головке, но не было уже единственного человека, который жалел ее, любил ее, для кого она была маленькой девочкой Томочкой, чьи светленькие слезки утирались поцелуями, а капризные нотки смягчались конфетами.
Тамара захотела укрыть маму и пошла в ее комнату за одеялом. Там на кровати лежала обезображенная грубыми швами и склейками мамина кукла. Один глаз был прикрыт, другой широко распахнут. И так страшно смотрит – прямо в душу, будто спрашивает: ну и как тебе, очень весело?
А ноги-то ожили, будто мама, уходя, последний раз завела ее часовой механизм, и он заработал.
Повелитель домашних женщин
Утром ждали человека из редакции с контрактом, который писательница Марина Петровна должна была подписать.
Уже несколько месяцев дача находилась на осадном положении. Никаких контактов с внешним миром.
Дворник Махмуд начал уборку снега, чтобы такси, на котором приедет человек из редакции, смогло постоять, – ведь на их деревенской улице, прежде тихой и спокойной, было дикое движение, даже просто остановиться на минутку для посадки-высадки нереально: все сразу начинали клаксонить.
Махмуд взялся за дело всерьез – он решил снег не убирать, а топить, для чего по всему двору развел костры. Из-за этого у Марины Петровны началась мигрень, выйти из дому она не могла, но любила тайно от домашних открывать окно. А тут открыла – и такая понеслась вонь, вместе со снегом сгорали собачьи и кошачьи экскременты.
Крыльцо Махмуд тоже обязался вычистить, особенно правую сторону, где ступеньки образовывали как бы столик, на который можно будет положить контракт.
По заведенному внуком порядку документ полагалось унести на чердак и там оставить на три дня, за это время вирусы должны были умереть от холода. Но редакция поставила условие – подписать немедленно. В семье началась паника. Вирус мог проникнуть с контрактом.
Сама Марина Петровна пребывала над схваткой: просто писала свои мемуары и отдавала внуку, который, морщась от тяжелой грамматической работы, все же переписывал рукописные тексты в удобоваримый гаджетный формат.
У Марины Петровны была старенькая любимая пишущая машинка, но лента давно стерлась. И купить ее можно было только на каком-то рынке, название которого она забыла. Пришлось, как в бедной молодости, писать ручкой – кстати, эти шариковые изделия тоже не вечные.
Игнату было пятнадцать лет, он учился на удаленке, и ему это очень нравилось. Не вставать на заре, не бежать в ненавистную школу, не страдать от глупости учителей и одноклассников.
С самого начала пандемии, когда они все засели на бабушкиной подмосковной даче, Игнат взял руководство в свои руки: мать, сестра, бабушка ничего не понимали в интернете. Неожиданно он стал весомой фигурой в семье. Перед ним заискивали, его старались задобрить.
Только он умел заказывать еду в «Сбермаркете». Это название произносилось с придыханием. Это была жизненная артерия. Только он умел оплачивать коммунальные расходы по интернету. Это производило магическое впечатление на домашних женщин. Сестре Даше было десять лет, и раз в день он позволял ей играть в компьютерную игру не более часа – и то, если будет хорошо учиться. Потом забирал планшет.
Сидели они в такой изоляции уже давно. Игнат с тоской думал о победе над вирусом и о возвращении в их хрущобу в Мунькину заводь, где его статус повелителя исчезнет моментально.
Из-за контракта он ужесточил меры. Отныне никаких открытых окон, приказ по дому ходить в масках, чтобы не заразиться друг от друга. С перчатками было сложнее, они быстро кончились, а повторно использовать не получалось – они рвались. Тогда по всему их пространству Игнат поставил бактерицидные средства.
Деньги бабушка держала в банке, и Игнат прекрасно справлялся с оплатой счетов, заказом еды и немного снимал себе на карманные расходы.
В день приезда машины с продуктами, на борту которой было написано «Сбермаркет», женщины запирались в своих комнатах. Игнат сам принимал заказ, строго проверяя, не украдено ли что, и правильно делал – в прошлый приезд не досчитался двух батонов и банки соленых огурцов.
После отъезда машины вызывали всё того же Махмуда чистить двор и поливать ядом от вирусов крыльцо. Сам же Игнат принимался за обработку продуктов – все перемывалось с хозяйственным мылом, которое, как известно, делают из переваренных многократно костей убитых животных. Вонь от этих костей некоторое время стояла в кухне, зато вирусы дохли. Сложно было мыть булочки, круассаны и шоколадные конфеты. Их Игнат отправлял на чердак в холод на три дня – и только после этого эти полуживые продукты разрешалось есть.
Больше всего Игнат боялся вторжения непредвиденного, например, этого злосчастного контракта. Он честно старался послать электронную бабушкину подпись, но редакция уперлась: «живая» подпись и немедленно.
В маске и перчатках, стараясь не дышать, Игнат понес на вытянутой руке документ в пластиковой папке (вирусы на пластике живут неделю) на холодный чердак.
Потом
